Охота на дракона (сборник)
Шрифт:
Надвигающаяся катастрофа — Земля погибнет в столкновении с огромной кометой — не оставляет шанса спастись никому, кроме группы ученых США, владеющих самым мощным звездолетом. Судьба всех остальных государств и народов предрешена и никого не волнует. У Берджеса, как и во многих других реакционных антиутопиях, во время вселенских катаклизмов действует старый буржуазный принцип: выживает сильнейший Этот звериный закон автор походя пытается распространить и на иную социальную систему, не брезгуя намеками по адресу СССР. Таким образом, по Берджесу, во всяком обществе явно или скрыто действует все тот же биологический принцип выживания, откровенно узаконенный в буржуазной морали. Пятьдесят отобранных компьютером физиологически и умственно полноценных представителей американской технократической элиты — вот зародыш будущего человечества, которое возникнет на иных планетах, вот кто достоин спасения.
Наукообразное описание катастрофы служит у Берджеса еще и фоном для завуалированных,
Мрачная картина гибели человечества, развертывающаяся под звуки “революционного” канкана, — такова суть воинствующего универсального пессимизма Энтони Берджеса, недвусмысленно утверждающего, пусть в развлекательной форме, идею того, что мир идет к катастрофе. Антиутопическими пессимистическими мотивами пронизана и одна из любимых тем писателя — шекспировская, которой посвящен роман “Смуглая леди Эндерби, и аи Эндерби без конца” (1984). Эндерби (главный персонаж романов “Изнутри мистера Эндерби” (1963), “Мистер Эндерби снаружи” (1968), “Завещание заводному миру, или Конец Эндерби” (1974) — один из антигероев Берджеса, пародия то на Дон Кихота, то на Гамлета. Рыцарь поэзии, он пытается остаться верен себе и своему призванию среди удручающей пошлости, окружающей его Эндерби пишет с Шекспире, и дистанция между ним и самим Берджесом в данном случае невелика.
Этот роман весьма ярко иллюстрирует интересною мысль, высказанную Араб-Оглы: “Утопический антимир, завладевший сознанием значительной части интеллигенции и массы обывателей на Западе, в некоторых отношениях весьма напоминает антиматерию в концепциях современных физиков: он не выдерживает соприкосновения с социальной действительностью, с реальным миром, в котором мы живем, и, сталкиваясь с ним, сопровождается своеобразной духовной аннигиляцией, уносящей с собой и положительные социальные ценности”. Можно утверждать, хотя Берджес и непредсказуем, что в романе “Смуглая леди Эндерби” шекспировская тема в его творчестве завершила полный круг, фантастическим образом превратившись в свою противоположность — “антищекспировскую антитезу”. Реальный, хоть и берджесовский, Шекспир, в нормальном человеческом обличье, трансформируется в своего антипода в антимире — автор с присущим ему стремлением быть оригинальным и неподражаемым по-своему отдал дань научной фантастике, правда, в ее самом псевдонаучном и сенсационно-развлекательном выражении. В финале романа написанная Эндерби новелла рассказывает о путешествии некоего шекспироведа на аналогичную во всем Земле планету, существующую в параллельном времени, — антиЗемлю, в Англию или антиАнглию XVI века, с текстами пьес Шекспира, чтобы узнать наконец, кто же их написал. На этой планете у женщин на груди вместо сосков глаза, игриво подмигивающие пришельцу. Появляется и Шекспир, чья гениальность, видимо, по мысли автора, состоит в том, что на каждой руке у него по десять пальцев — это существенно помогает ему переписывать и приписывать себе пьесы, отобранные у ученого, которого за невразумительные речи отправляют в Бедлам Так в этой мрачной аллегории прощается Берджес со своим кумиром, отказывая ему и в таланте, и в “авторстве, превращая искусство в антиискусство, творения Ренессанса в космическую пыль, мусор, неведомо как и кем занесенные к людям, которые сами неспособны создать ничего выдающегося.
Отвечая на вопросы “Литературной газеты” (26 августа 1987 г., № 35), писатель сказал: “…мы живем, подменяя мораль страхом (супер-Чернобыли, атомная война, гибель планеты). Христианство в упадке повсюду, кроме Америки, где оно обернулось своей реакционной и опасной стороной. Я цепляюсь за ошметки своего ка-толичества и блюду определенные нравственные принципы…” Берджес, пытаясь сохранить в душе какое-то подобие надежды и “личную”, так сказать, мораль, не скрывает своего вселенского пессимизма. Он воспринимает развитие в масштабах человечества как трагикомическую пародию на пафос библейской темы — на провозглашенную церковью возможность нравственного спасения человека и человечества; этим и определяется его мрачный, антиутопический взгляд на взаимоотношения личности и общества, государства и церкви, вообще на будущее Земли и землян.
Сомнения Берджес в действительности религиозного учения наиболее ярко отразились в его жизнеописании
Тему “Человека из Назарета” продолжает очередной роман писателя “Царство зла” (1985), который можно назвать своего рода религиозной антиутопией, обращенной в прошлое. В нем рассказывается о судьбах апостолов и судьбе христианства в годы становления новой религии. В романе сохранен иронический тон: невидимый рассказчик-скептик, за которым ощущается л в гор, излагает полные драматизма события в Иерусалиме, пребывающем под властью римлян, и в самом Риме.
Первые христиане, не искушенные еще во всех тонкостях нового учения, несут его в мир, весьма противоречиво воспринимающий Новый завет. Что же дает человеку это учение? В привычном для Берджеса ироническом тоне автор-рассказчик отвечает: “Бог существует. Должно существовать и объяснение происходящие с человеком бед. Но бог выше человеческой морали и человеческих нравов и потому не ведает, что творит. Он лишь игрок. И разве все что было, не игра? В этой игре он послал своего сына во плоти в мир, чтобы тот провозгласил спасение Израиля. Он предусмотрел, что Израиль останется глух к этому зову… О, эта великая игра, бесспорно, божественного происхождения, и она продолжается. А то, что она причиняет страдания людям, не затрагивает пределов божественного всезнания: плоть — это странное вещество, плохо поддающееся его восприятию, ибо сам бог лишен ее, а поскольку он бесплотен, то во плоти вряд ли есть божественное начало. Он не видит чужой боли и, конечно, не способен сочувствовать ей”.
Петр и другие ученики Христа, едва начал проповедовать его учение, тут же оказываются обвиненными сине ионом — верховным судом первосвященников иудейской религии — в ереси и подвергаются преследованиям. Высший смысл их проповедей, кажется, никому неведом — все, даже и первосвященники, воспринимают слова Христа буквально, узкодогматически. Для фанатичных защитников иудейской веры ее символом, смыслом и воплощением является храм Соломона как зримое и, прежде всего, осязаемое, материальное выражение божественного начала и проистекающих от него благ для жрецов храма и Иерусалима. “С храмом связано слишком многое — престиж священников, деньги, торговля, сосредоточенная в городе”, — говорит Матфей, один из учеников Христа. Могущество бога для них воплощается в безграничной власти богатства, материализованного в храме из золота и слоновой кости. (Сущность подобных “верований” отчетливо вскрыл К. Маркс: “Деньги — это ревнивый бог Израиля, пред лицом которого не должно быть никакого другого бога Деньги низводят всех богов человека с высоты и обращают их в товар…” Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. I, с. 410.) Страшным кощунством, поэтому, представляются священникам мысли Христа, развиваемые его последователями, о том, что истинный храм как сосредоточие божественного начала — не тот, который на земле и сделан руками из камня и золота, а тот, который на небе.
Петр убеждается что многие его соотечественники воспринимают христианство в русле антигуманной националистической доктрины иудаизма — религии якобы богоизбранного народа, презирающего все остальное человечество, “необрезанных” псов. Иисус же призывал любить не одних лишь “детей Израилевых”. Общечеловеческий дух Нового завета противоречит догматически-изуверской сущности талмуда, приверженцы которого отказываются иметь что-либо общее с людьми иной национальности и веры, готовы умереть за храм, воплощающий их веру, лишь бы в него не ступила нога иноверцев.
Тем временем в Риме, где царствует деспот, эстет и циник Нерон, распространяются слухи о каком-то каннибалистском культе, основателем которого был раб Крестус, чьи последователи поедают друг друга. Так извращен, то воспринимают в “царстве зла” смысл учения Христа, в частности описанную позднее в евангелии сцену: “И когда они ели, Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: примите, ядите: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им и казал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов”. Императорские сатрапы поджигают Рим, чтобы, по августейшей прихоти, он восстал из пепла еще прекрасней. А Сенату и римскому народу внушают мысль, что виновники поджога — каннибальская секта христиан, которых необходимо предать казни, а веру под страхом смерти запретить. Так и происходит — безумствующим толпам есть на кого излить свой гнев.