Шрифт:
Глава I. Тяжелое похмелье
Польша (Варшава)
Дождь лил не переставая. Лех Мазовецкий сунул в рот сигарету и щелкнул зажигалкой. Крупная капля скатилась с тульи его черной шляпы, упала на конец сигареты и зашипела. Лех вдохнул едкий дым: в горле сразу запершило. Он выругался, сплюнул и угодил прямо на носок красной туфельки молоденькой блондинки, которая
— Хам! — крикнула она. — Что ты позволяешь себе на улице, скотина!
— Заткнись! — сквозь зубы прошипел Мазовецкий, сжав пальцы правой руки в кулак.
— Нахал! — закричала блондинка. — Да как ты смеешь так со мной разговаривать?! Я… я сдам тебя в полицию!
Лех побледнел. Скандал был ему сейчас совсем ни к чему, и он сразу же сбавил тон.
— Извините, мадам, — выдавил Лех из себя и, низко опустив голову, зашагал прочь. Заметив урну, он со злостью запустил туда злосчастный окурок.
Ветер швырял в лицо колючие мелкие капли дождя, щеки Мазовецкого посинели от холода и по спине поползли мурашки. Настроение было прескверное.
Впереди показался костел. Лех замедлил шаг. Поколебавшись, зашел под высокие мрачные своды. Как и все поляки, Мазовецкий считал себя правоверным католиком. Медленно пройдя между дубовыми скамьями с высокими спинками, он остановился перед ярко раскрашенной деревянной фигурой Святого Луки, установленной в пространстве между окнами.
Лех набожно склонил голову в молитве. Полгода назад его упекли на восемь месяцев в варшавскую тюрьму за то, что с помощью пульверизатора поляк намалевал на лобовом стекле «мерседеса» немецкого посла жирную свастику. Отбывая заключение, Мазовецкий ежедневно молился Луке и не сомневался в том, что только святой помог ему выйти на волю, отбыв всего половину срока: его отпустили уже через четыре месяца…
Помолившись, Лех пошел к выходу. Рядом с высокими резными дверьми костела стоял небольшой железный ящик с золотыми буквами: «Для церкви».
Мазовецкий сунул руку в карман брюк, нащупал там несколько купюр и, смяв их в тугой комок, просунул в щель.
Дождь кончился так же быстро, как и начался. Порывистый ветер уже сушил улицы. Но плотная и унылая облачная завеса по-прежнему висела над городом. Лех ускорил шаги и вскоре толкнул низкую дверь бара «Принц».
Там было тепло и сухо. В углу пылал камин, от ярко-красных головешек с веселым треском отлетали обгоревшие угольки.
Лех залез на высокий стульчик у стойки и долго дожидался, пока на него не обратил внимания бармен.
— Один «Пяст».
Бармен долго отыскивал бутылку.
— Какого дьявола вам понадобилось это дрянное пиво, — бесцеремонно произнес сидевший рядом незнакомец, судя по униформе, автомеханик. — Я давно перешел на немецкое. Самое лучшее пиво в мире! «Левенбрау», «Хольстен», «Августинер». От одних названий голова кружится! Две кружки «Августинера»! — потребовал он у бармена.
Лех не стал разъяснять механику, почему он пьет «Пяст». Это было польское пиво, названное по имени короля, бывшего крестьянина-колесника Пяста, основавшего первую в польской истории династию Пястов. Только такое должны пить, с точки зрения Мазовецкого, все патриоты!
Лех протянул бармену бумажку достоинством в десять злотых:
— Разменяйте!
Бармен кинул ему монету в пять злотых и четыре — по одному.
— Мюнхенский «Августинер», — продолжал бубнить сосед Леха, — я пью каждый день, и…
— Отстаньте! — огрызнулся Лех, поставил недопитую кружку «Пяста» на залитую пивом стойку и поспешил уйти из бара. При всем своем патриотизме он не смог заставить себя осушить до дна кружку в сущности довольно дрянного пива.
Вытащив из кармана пятизлотовую монету, Мазовецкий подбросил ее вверх, но не поймал, и монета с жалобным звоном покатилась по мокрому асфальту. Подняв ее, Лех окинул взглядом улицу, заметил приближающееся такси и замахал рукой. Синий «фольксваген» с белым фонариком тормознул у тротуара.
— Улица Пилсудского, — назвал адрес Мазовецкий и, усевшись рядом с водителем, раздраженно спросил:
— Почему ездите на «фольксвагене»? Неужели не нашлось польских машин?
— Да ненадежные они и бензина жрут, не напасешься! А об отделке я и не говорю, — покачал головой шофер.
Лех насупился и не проронил больше ни слова. Расплатившись точно по счетчику, хлопнул дверцей и торопливо зашагал к тридцатиэтажному серому зданию со сверкающей надписью «Дейче Банк» под самой крышей.
В вестибюле он подошел к большой черной доске, на которой золотыми буквами были выведены названия фирм, компаний и представительств, офисы которых располагались в здании, и стал ее внимательно изучать. Потом круто повернулся и быстро вышел на улицу. Не оглядываясь, нырнул в подземный переход.
На углу улиц Пилсудского и Пшибышевского располагалась булочная, а сзади нее — сквер с десятком деревьев, кустарником и старой каруселью. Лех пересек пустынный в эту погоду сквер, поплутал в хитросплетениях проходных дворов еще довоенной постройки четырехэтажных домов и остановился перед одним из них, желтым с узкими окнами и белыми кружевными занавесками.
Мазовецкий решительно толкнул дверь подъезда, одним духом взлетев на четвертый этаж. Пять раз требовательно постучал в обшарпанную дверь с облупившейся коричневой краской.
Несколько секунд Леха внимательно разглядывали в глазок, потом дверь распахнулась. В прихожей стоял Тадеуш Бальцерович — мрачный поляк с большой черной бородой.
Лех пожал ему руку, и Тадеуш провел его в маленькую комнатку без окон рядом с кухней, которая, казалось, была надежно изолирована от внешнего мира.
Там Мазовецкого уже ожидали остальные члены боевой террористической группы: Яцек Михник, Войцех Куронь, Бронислав Герек и единственная женщина, стюардесса авиакомпании «ЛОТ» — Анна Карбовская.
Лех не без удовольствия поглядел на ее тоненькую фигурку, но, сочтя фривольные мысли неуместными в этой обстановке, поспешил приступить к главному:
— Сегодня утром Гельмут Фишер выступил перед членами «Союза изгнанных» в Мюнхене. Место он выбрал не случайно. Этот город — колыбель фашизма, родина гитлеровского плана «Дранг нах Остен». Речь немецкого канцлера изобиловала реверансами в сторону Польши, общеевропейского процесса мирного сотрудничества и нерушимости послевоенных границ, но… с чего бы он стал выступать в Мюнхене, да притом перед неофашистами, если бы действительно уважал Польшу?