Охота на лис

Уолтерс Майнет

В ее возрасте женщина уже не должна работать… Всю свою жизнь она была служанкой и рабой… Но в семьдесят лет она имеет полное право на отдых… Что Боб делает, кроме того, как целое лето просиживает на своей косилке?.. Какое право имеет он понукать ею и отправлять в особняк?.. Находиться в доме с полковником небезопасно… Всем это известно… Но разве Боба заботят подобные «мелочи»?.. Конечно, нет… «Не болтай, баба, — скажет он, — или я тебя хорошенько огрею… Ты что, хочешь, чтобы мы лишились крыши над головой?..»

Способность проникновения в суть происходящего давно оставила ее, и в Вере сохранились лишь глубокая обида и неприязнь невольной мученицы.

Ей и невдомек, что они с Бобом ничего не платят за дом, потому что миссис Локайер-Фокс дала обещание до конца жизни освободить их от арендной платы. Единственное, что пока еще доходило до помутненного сознания Веры, так это то, что полковник платит жалованье за уборку и главная цель ее жизни — уберечь эти деньги от мужа. Ведь Боб — самый настоящий семейный тиран, он бьет ее, и Вера рассовывала свой заработок по разным укромным уголкам, о которых потом сама частенько забывала. Ей всегда нравились секреты, а в особняке «Шенстед» множество таких тайных местечек. Она служила у Локайер-Фоксов уже сорок лет, и все эти годы, по мнению Веры, ее жестоко эксплуатировали — конечно же, не без попустительства ее муженька.

Психоаналитик, вероятно, сделал бы вывод, что благодаря старческому слабоумию в Вере высвободилось личностное начало, которое она подавляла с тех самых пор, как в молодости отдала предпочтение совершенно неподходящему мужчине исключительно ради удовлетворения собственных женских амбиций. Амбиции Боба в полной мере удовлетворялись предоставленным ему бесплатным жильем и более чем скромно оплачиваемой работой садовника и дворника при особняке «Шенстед». Вера же всю жизнь стремилась к гораздо большему: ей хотелось иметь свой дом, создать семью и самой выбирать хозяев.

Несколько ближайших соседей, с которыми они общались в прежние времена, давно съехали, а новые избегали Веры, не желая вновь и вновь выслушивать заезженную пластинку ее бесконечных однообразных жалоб. При том, что Боб, человек замкнутый и молчаливый, избегал компаний, он отнюдь не был безмозглым чурбаном, каким Вере хотелось его представить. На людях он всегда терпеливо сносил ее нападки. Что они делали наедине, касалось только их двоих, однако, глядя, как Вера залепляет ему пощечину всякий раз, когда Боб осмеливается ей противоречить, напрашивался вывод, что решение вопросов с помощью физической силы — ситуация для них вполне обычная. Как бы то ни было, симпатии окружающих всегда оставались на стороне Боба. Никто не осуждал его за то, что он каждый день отправляет Веру убирать в особняке «Шенстед». Хотя бы потому, что все понимали: просидев целый день в ее обществе, любой свихнется.

Боб наблюдал, как Вера с трудом пробирается по топкой почве огорода к юго-западной части особняка. Порой она говорила, что видела на террасе миссис Локайер-Фокс… ее оставили там на всю холодную ночь почти совсем обнаженную, чтобы она замерзла насмерть. В холоде-то Вера разбиралась. Ей было холодно, а она ведь на целых десять лет моложе миссис Локайер-Фокс.

Боб поклялся, что хорошенько поколотит ее, если она будет при людях повторять свои байки, но Вера не обращала на его угрозы никакого внимания и продолжала бормотать. После смерти Алисы привязанность Веры к покойной хозяйке росла в геометрической прогрессии. Все обиды были забыты, их место заняли сентиментальные воспоминания о бесконечной доброте, которую Алиса проявляла к ней. Она не стала бы настаивать, чтобы бедная старушка работала больше положенного. Она бы сказала, что и для Веры настало время отдохнуть.

Полиция, естественно, не

обратила на ее болтовню ни малейшего внимания. Особенно после того, как Боб покрутил пальцем у виска, показывая, что старуха совсем выжила из ума. Копы вежливо улыбнулись и заметили, что с полковника сняты все подозрения относительно смерти супруги. И не имело никакого значения то, что он был в доме один и что двери на террасу можно было закрыть и запереть только изнутри. Однако ощущение свершившейся несправедливости не оставляло Веру. Боб же клял женушку, стоило той высказать свои подозрения.

История темная, и трогать ее не следовало. Неужели Вера думает, что полковник станет спокойно слушать ее обвинения? Неужели полагает, что он забыл о ее воровстве и о своем гневе, когда обнаружил пропажу колец матери? Только самый последний идиот кусает кормящую его руку, предупреждал Веру Боб, даже если эта рука пыталась тебя ударить — а такое случилось, когда полковник обнаружил, что Вера копается в ящиках его стола.

Порой, когда жена искоса посматривала на него, Боб задавался вопросом, а не прикидывается ли она маразматичкой. И подобное предположение начинало его беспокоить.

*

Вера открыла калитку в итальянский дворик миссис Локайер-Фокс и просеменила мимо увядших растений в больших терракотовых горшках. Порылась в карманах в поисках ключей от буфетной и улыбнулась, заметив лисий хвост, прикрепленный к дверному косяку рядом с замком. Хвост был старый — наверное, еще с лета. Вера сорвала его и, прежде чем спрятать в карман пальто, провела пушистым кончиком по щеке. По крайней мере в этом вопросе никогда не было никаких сомнений. Лисий хвост — тот условный знак, который она узнала бы при любых обстоятельствах.

В отсутствие мужа ее бормотание приобретало совсем иное направление. Чертов старый подонок… она ему еще покажет… он никогда не был настоящим мужиком… если бы он был настоящим мужиком, у нее были бы дети…

Глава 5

Шенстед, 25 декабря 2001 г.

В восемь часов рождественским вечером на лесную дорогу к западу от поселка Шенстед выехало несколько автобусов. Никто из обитателей поселка не слышал их приближения, но даже если бы кто-то и услышал, то скорее всего никак не связал бы нынешний звук моторов с летним нью-эйджевским вторжением. Прошло уже целых четыре месяца со времени событий у Бартон-Эджа, и воспоминания о них начали понемногу стираться из памяти. Несмотря на страсти, разыгравшиеся на страницах местной прессы, нью-эйджевское празднество вызвало у обитателей Шенстеда лишь злорадство — еще бы, у соседей неприятности! — но им и в голову не могло прийти, что нечто подобное случится и с ними. Дорсет — слишком маленькое графство, чтобы одна и та же молния ударила в него дважды.

Луна светила ярко, и неторопливый конвой мог продвигаться по узкой дороге, пролегавшей через долину, не зажигая фар. Приблизившись к въезду в Рощу, все шесть автобусов свернули на обочину и заглушили моторы, ожидая, пока водитель первого не выяснит, свободен ли путь дальше. Из-за сильного восточного ветра, дувшего уже несколько дней, почва промерзла на два фута, а к утру обещали усиление мороза. Наступила абсолютная тишина, и только лишь луч фонарика мелькал из стороны в сторону, освещая дорогу и выгнувшуюся полумесяцем полянку, отмечавшую вход в лес, достаточно обширный, чтобы в нем можно было спрятать все машины.