Охота на льва

Петровичева Лариса

– Уходите, – взмолилась Несса. – Умоляю вас, уходите. Вивид, мне страшно, я боюсь за вас.

– Страшно только одно, – сказал Кембери, – утратить вас навсегда.

И приник к ее губам в поцелуе.

Время, казалось, остановилось, и Нессе чудилось, что так будет всегда: оранжерея, аромат цветов, лунный свет, скользящий по траве, и двое, что не в силах оторваться друг от друга. Но потом поодаль очень деликатно кашлянули, и голос императора невероятно сладко осведомился:

– Простите, господа, я не помешаю?

И это было словно удар плетью, Несса

тотчас же отпрянула и увидела Шани. Тот держал в одной руке фонарь, а в другой – свою военную саблю и выглядел одновременно яростным, гневным и очень несчастным. Судя по одежде, сообщение бдительного наблюдателя подняло его с кровати, где государь уже десятый сон видел.

– Шани, я… – начала было Несса, стремительно соображая, что же тут можно сказать, кроме пошлых банальностей, но он коротко оборвал ее:

– Вон.

Несса не шевельнулась, и Шани повторил:

– Вон отсюда, шлюха. Потом поговорим, – и уже к Кембери: – Защищайтесь, сударь. Посмотрим, так ли вы хороши в бою, как в охоте на чужих жен.

– Як вашим услугам, сударь, – с очаровательным куртуазным вызовом промолвил Кембери и, расстегнув камзол, небрежно швырнул его в кадку с пышными тропическими цветами. – Посмотрим, умеете ли вы драться с мужчинами или предпочитаете женщин.

И клинки зазвенели.

Короткая восточная рапира Кембери явно не была рассчитана на поединок с аальхарнской боевой саблей – все-таки он шел не на дуэль, а на свидание и взял с собой чисто символическое оружие, хулиганов на улице отпугивать, однако бывший амьенский посол искупал недостатки рапиры агрессивностью и достойным уровнем фехтования, и Несса видела, что Шани, в общем очень неплохой боец, отхватил кусок не по зубам. Впрочем, он явно не собирался сдаваться без боя, и вскоре батистовую рубашку Кембери раскроила первая кровавая полоса на груди. Больше всего Нессе хотелось закрыть глаза, оказаться в десятке миль отсюда – лишь бы не видеть этого поединка и не знать, что он вообще возможен. Наконец Кембери обманным маневром заставил Шани раскрыться и нанес сильный удар в левую ключицу, а затем неуловимым движением подсек ноги, и император рухнул на газон.

Несса вскрикнула так горько, словно ранили ее.

Кембери выдохнул с облегчением и подхватил саблю противника. Шани попробовал было встать, но Кембери ткнул его острым концом сабли в грудь:

– Лежи, мерзавец. Ну как я и говорил: достойно сражаешься только с женщинами!

– Вивид, не надо! – взмолилась Несса, пытаясь оттащить бывшего посла от поверженного мужа, но Кембери было не сдвинуть с места. Темная кровь заливала рубашку Шани, он дотронулся до раны, скривился и процедил:

– Сказал же тебе: уйди… – и оттянул воротник рубашки, подставляя шею под удар милосердия: – Ну давай.

– Нет! – закричала Несса во всю мощь легких, но Кембери уже перехватывал саблю для нанесения удара, а Шани закрыл глаза, не желая ничего видеть. А потом негромко хлопнула пистоль.

Кембери растерянно посмотрел на Нессу, и сабля выскользнула из его ослабевших пальцев. Из пулевого отверстия в животе пульсирующими толчками

выливалась кровь. Шани перевел пистоль выше и улыбнулся:

– Всего доброго, мой друг.

Вторая пуля вошла бывшему амьенскому послу в левый глаз, и он умер, как говорится, не успев понять, что умирает. Тело Кембери грузно рухнуло в траву и застыло там, и Нессе почудилось вдруг, что это она умерла, это ее застрелили из припрятанного оружия – именно тогда, когда она меньше всего этого ожидала. Ей хотелось заплакать, закричать, любым способом избавиться от нахлынувшей пустоты с привкусом крови, но, застыв соляным столпом, она не могла и пошевелиться. Шани отбросил пистоль и осторожно поднялся на ноги. В свете луны его лицо теперь не выглядело зловещим – просто бесконечно усталым. Он провел ладонью по окровавленной рубашке и произнес:

– Собирайся. Ты уезжаешь.

* * *

Иногда мертвые говорят с нами, но мы их не слышим. Их негромкая сбивчивая речь растворяется в шепоте листвы, в шорохе ночного дождя, в человеческих шагах – и, просыпаясь среди ночи, вряд ли можно точно сказать, просто ли приснился этот невнятный лепет или это давно отлетевшая душа в самом деле пришла, чтобы присесть на край ложа и сказать несказанное при жизни.

Шани осторожно опустился на скамью возле скромного надгробия и некоторое время молчал, а потом произнес:

– Привет.

В пышных кустах щелкала ночная птичка. Шани подумал, что не за горами первые дожди, непроницаемый туман и долгая-долгая осень. Бабье лето почти покинуло столицу. Буквы на надгробии были неразличимы в темноте.

В последний раз Шани приходил сюда сразу после войны. Десять лет назад, когда восторженная столица встречала и чествовала победителей, он в точности так же сел на эту скамью и долго молчал, ни о чем не думая и вслушиваясь в голоса мертвых. Теперь же здесь царила тишина. Та, что давным-давно стала землей и травой, хранила молчание.

В конце концов, чего он ждет? Пусть мертвые и говорят, но это не имеет отношения к нему нынешнему. Судьба множество раз проходилась по нему асфальтовым катком, он в отместку перекроил и свою жизнь, и чужие, да чего мелочиться – всю историю планеты перекромсал на свой вкус, чтобы теперь окончательно распрощаться с собственным прошлым.

Протянув руку, Шани дотронулся до выбитых на надгробии букв. Случись все иначе, их с Хельгой дети сейчас были бы совсем взрослыми. Да что дети – уже внуки были бы. И войны бы не случилось.

Сейчас он словно находился вне времени. В его личной стране не было ничего, кроме одиночества и тяжелых мыслей. Шани очень редко вспоминал свою юношескую любовь, но если память оживала – то вот так, почти до физической боли. Ленты тумана скользили среди надгробий, тьма казалась почти ощутимой, а пригоршня городских огней, видимых отсюда, рассыпалась редкими искрами и медленно гасла. Все жители Аальхарна от мала до велика были свято уверены в том, что ночью на кладбище страшно до одури, Шани же отлично знал, что бояться надо живых. Самого себя – в первую очередь.