Охота на Сталина, охота на Гитлера (с фото)
Шрифт:
– Что-то, дедушка, сомнительное говоришь! Не верится, чтобы они сами себя гранатой!
– провоцировал на откровенность Жорж.
Старик обиделся и распрощался:
– Молодой ты, да ранний! Не веришь! Кому? Здесь весь крестьянский люд мне верит! А он, видишь ли! Тьфу! Спасибо за гостинец. Пойду!
В ту пору говорить, что бандеровцы сражались не только с большевиками, но и с немцами, было просто опасно, тем более с недавними противниками УПА. И старика понять можно: старался подходяще рассказать, а обидели недоверием…
А братья продолжили поиски. Южнее
"Из рассказов жителей Боратина мы узнали о трех «немцах», которые погибли от рук националистов. Установили: все происходило на сельской окраине, так называемой Березине, подлесом, в доме, где и поныне проживает бригадир полеводческой бригады местного колхоза Степан Голубович. Зашли к нему. Он подтвердил случай, происшедший в его доме в ночь на 9 марта 1944 года.
– Но эти немцы были загадочными людьми, - заметил Голубович.
– Сколько их было? Как одеты? На каком языке разговаривали? Какие у них приметы? Примерный возраст каждого?
– забросали мы Голубовича вопросами".
Дальше Николай Струтинский предпочел не передавать свой диалог с Голубовичем, а нарисовать чисто беллетристическую картину, как трое разведчиков подходят к хате, радуясь надвигающейся канонаде:
"- Там наши!
– ликует Кузнецов.
– Стоит нам продержаться два-три дня, и они придут сюда! Свои, в серых шинелях!"
Голубовичу, однако, троица на всякий случай представилась немцами. Пока Кузнецов и его спутники ужинали, в хату ворвался десяток бандеровцев и скрутили их. Сначала разведчиков будто бы приняли за немцев, но потом вошел старшой и опознал в плененном офицере Зиберта. Когда националисты поняли, что перед ними крупный советский агент, то решили выгодно продать его немцам. А до этого один из бандеровцев будто бы объяснял "немцу" Зиберту: "Мы только у бродячих немцев отнимаем оружие. Мы вас не убиваем. Другое дело - коммунисты! С теми не церемонимся! " - хотя совершенно непонятно, как решились бы бандеровцы отпустить живыми немецкого офицера и солдата, если только что убили стоявшего на часах у хаты, как они посчитали, немецкого солдата (в действительности - Белова)? Уцелевшие - бандеровцам ли это не знать?
– непременно сообщили бы своим о происшедшем, а у немцев в этом случае разговор короткий: расстрелять заложников, сжечь село.
Но, как было уже сказано, события приобрели неблагоприятный для Кузнецова и его спутников оборот:
"Вошел в черном мундире и высокой бараньей папахе главарь. Хищно прищурил глаза. Потом широко открыл их и во все горло гаркнул:
– Так это же он! Точно он! Хлопцы, сюда!
В комнату вбежали секирники.
Главарь в левой руке держал парабеллум, а правой торопливо шарил в нагрудном кармане френча, вытащил бумажку. Взглянув на нее, атаман одним духом выпалил:
– Зиберт! Чтоб меня гром убил - Зиберт!… Роевой! Ко мне!
– не спуская глаз с партизан, кликнул главарь. Пригрозил: - За него отвечаешь головой! Сейчас придут Скиба и Сирый. Пусть посмотрят, какая у меня удача! Так за него
Главарь скрылся за дверью.
«Теперь, кажется, все!., - пронеслось в сознании Николая Ивановича.
– Остается одно: не даться живым…»"
Поняв, что положение безвыходное, Николай Иванович решил подороже продать свою жизнь. Он дождался возвращения главарей. Попросил закурить, свернул цигарку, наклонился прикурить к керосиновой лампе. Дальше, по Струтинскому, произошло следующее:
"В комнату зашло еще несколько оуновцев. Один из них, в черной папахе, бросил на Кузнецова волчий взгляд. В тот же миг Кузнецов загасил лампу. Прозвучал его громкий, как набат, мужественный голос:
– Сгиньте, проклятые! Мы умрем не на коленях!., (непонятно, однако, на каком языке Кузнецов выкрикивал свои предсмертные слова: на немецком, украинском или русском?
– Б. С.)
Загремели беспорядочные выстрелы. Вспыижи озарили лицо Николая Ивановича. Он стоял во весь рост с гранатой, прижатой к груди. У кровати присел Ян Каминский, а под стенами застыли в ужасе секирники. Раздался оглушительный взрыв. Взметнулось желтое пламя. Истошный вопль раненых наполнил комнату. Поднялась суматоха.
. Сквозь выбитое окно выпрыгнул Ян Каминский. Присевший у стенки атаман надрывался:
– Уйдет, подлец! Стреляйте!
– Упал! Айда!
– Куда вас всех понесло!
– прогудел старший.
– Обыщите этого! Найдите лампу, а пока посветите фонариком. Боже мой, как кричат старшины! Что же он, мерзавец, наделал? Иисусе мой!
Посреди комнаты умирал Кузнецов. На груди и животе зияли раны. Лицо залито кровью, кисть правой руки оторвана… Он отрывисто дышал. Грудь высоко вздымалась. Все реже и реже… Лицо его, спокойное и строгое, застыло навеки.
А вокруг стонали раненые… Превозмогая боль, Черногора спросил:
– Тот, что в окно выпрыгнул, убит?
– Наповал. Аж возле леса грохнули бисову душу! Вот его полевая сумка.
– Тщательно обыщите и того, что стоял возле хаты. Все, что изымете, - сдать мне! Если что утаите - сам расстреляю!"
Перед нами нечто из красивой героической сказки - не более того. Ни по времени, ни по месту обстоятельства гибели Кузнецова, изложенные Струтинским, не совпадают с тем, что мы находим в немецких документах. Зато понятно, почему автор выбрал Боратин. В этой местности советских войск в марте 1944-го еще не было. Значит, не было уже неприятной для советского сознания версии, что Кузнецов погиб на территории, занятой Красной Армией. А то получалось, что УПА свободно чувствовала себя везде.
Есть и еще один очень подозрительный момент в повести Струтинского. Ни безвестный старик в лесу, ни Степан Голубович вообще не упоминают о том, что трое неизвестных изъяснялись по-русски, - наоборот, подчеркивают - между собой те разговаривали по-немецки. Но ведь Белов почти не знал немецкого языка, поэтому и числился по поддельным документам русским из вспомогательного персонала вермахта, да и Каминский немецким владел плохо. Логичнее было бы Зиберту беседовать с ними на ломаном русском для отвода глаз.