Охота на сурков
Шрифт:
— Он намекал мне на это.
— …Достал из гаража свою хлопушку, свой револьвер, и засел в беседке. Представляешь себе? В февральскую стужу засел в саду, хотя только-только вернулся с Красного моря. Ждал, ждал и ждал. Постепенно гости начали расходиться, но никто так и не заметил Йоопа. Последним вышел Хаберцеттль. Конечно, я ему ровно ничего не позволила. Обыкновенный бальный флирт. Но избавиться от Хаберцеттля оказалось не так-то просто. А когда я его наконец выставила — было уже совсем светло, — случилось вот что: навстречу скульптору, увязая в снегу, двигался мой муж, целясь в него из револьвера. Вначале молодой человек решил, что это карнавальная шутка, потом испугался до полусмерти и помчался
— И попал.
— В левую ягодицу Хаберцеттля.
— Об этой детали я не знал.
— Да, пуля угодила ему в мягкое место. Я сейчас же смазала рану йодом, ведь я как-никак пошла добровольцем на войну, была сестрой милосердия, выхаживала тяжелораненых. Кому это знать, как не тебе? Штаны скульптора я отдала в художественную штопку. Приступ гнева у Йоопа быстро миновал, и он…
— Приступ гнева плюс выстрел…
— …заказал Хаберцеттлю большую скульптуру, мы договорились скрыть этот веселенький эпизод. Но потом одна из моих прислуг все же донесла в полицию, я, конечно, тут же выгнала ее… Я имею в виду прислугу… На допросе Хаберцеттль показал, что он совершил на Йоопа нападение с применением насилия и что тот выстрелил в целях самообороны, тогда инспектор Го… Как его фамилия?.. Да, Гонсович согласился смотреть на всю эту историю сквозь пальцы, тем более Йооп вызвался пожертвовать три тысячи шиллингов в твердой валюте полицейскому футбольному клубу, он ведь у меня спортивный меценат… И зачем только я вспомнила эту историю с выстрелом именно сейчас, после того как с бедным Солдатом-Другом случился такой кошмар, ведь я вообще не хочу больше слышать о стрельбе никогда, никогда.
— Пола, боюсь, что тебе придется…
Нетвердо держась на своих котурнах, она подошла ко мне, наклонилась, положила руки мне на затылок и поцеловала, поцеловала в середину моего лба. Старая рана ощутила прикосновение губ, и на несколько секунд у меня возникло такое чувство, словно произошло нечто крайне неприятное и даже непристойное, будто кто-то поцеловал мое вынутое из груди сердце.
— Что это такое? — спросил я. — Неужели Бонжур крадучись обходит дом и шпионит за нами, подсматривая в окна?
— Ставни герметически закрыты, никто не может заглянуть в комнаты. Ты слышишь всего лишь Цезаря, который ходит на своей километровой цепи. Разве я не говорила тебе, что от этого можно рехнуться? — Пола заковыляла к камину. Раздув огонь мехами Михела Адриансоона де Руйтера, она подняла их кверху и показала на спаги. — И все это из-за него. — Скрутила полоску газетной бумаги и зажгла сигарету в очень длинном янтарном мундштуке. — Иногда я чувствую, что он мне осточертел.
— Кто? Спаги Гогамела или Йооп тен Бройка?
— Оба.
Потягивая сигарету, она снова прилегла на кушетку.
— Тогда избавься от него.
— От кого? От спаги?
— Или от Йоопа, — сказал я. — Послушай: «Жан, тысяча восемьсот девяносто пять, Амстердам, тысяча девятьсот семь»?.. Знакома тебе эта надпись? Нет? В самой чаще леса Менчаса я наткнулся на мраморную плиту с такой надписью. И подумал, что Йооп, может быть, знает, кто этот Жан из Амстердама — погибший от несчастного случая мальчик или околевший от старости пес?
— В мире есть много такого, что остается неясным навсегда, — сказала Полари, неожиданно напустив на себя серьезность, и тут же взяла реванш: резко переменила тему разговора. — Поскольку тебе пора уходить, давай забудем на время тен Бройку… Скажи, я была у тебя первой?
— Хотя в мире есть много такого, что остается неясным навсегда… но думаю, да.
— Думаешь? Но ты должен это знать.
— Чрезвычайно запутанное дельце. Посуди-ка
— Почему ты не говоришь: «Мы вошли»?
— Габсбургской монархии больше не существует. Она сама себя вышибла из истории, если можно так выразиться. Что же касается Великогерманского рейха, которым правит Шикльгрубер, то про него я тоже не скажу «мы»! Надо вообще отвыкнуть говорить о собственном народе иначе, чем в третьем лице множественного числа. Итак, после черепной операции номер один я три недели, как принято выражаться, висел на волоске между жизнью и смертью. Или вернее, менаду смертью и жизнью. И тут одному сообразительному фельдфебелю медико-санитарной службы пришла в голову богатая идея… Тем временем Роледер уехал, а я уже, хотя меня и шатало, начал потихоньку передвигаться с толстой повязкой на голове. Тем не менее я был уверен, что долго не протяну, сдохну через несколько дней, не дожив до своих восемнадцати и оставшись девственником. Офицерских борделей я избегал по причине моей, извиняюсь, «сифилисобоязни», а с первой светской львицей Брэилы, общепризнанной «пожирательницей детей», хоть и флиртовал, но дело застопорилось на полпути. Понимаешь, больше всего я жалел себя именно за это. За то, что собирался покинуть сей мир непорочным отроком.
— Mon pauvre ami [311] .
— Если судить по взглядам, коими обменивались врачи в госпитале, можно было предположить, что они пришли к единому заключению, считали, что я буквально отхожу. Тогда наш фельдфебель медико-санитарной службы Штауденгерц — «на гражданке» он был золотильщиком с Оттакринга [312] — решил продлить мою молодую жизнь с помощью фантастического отвлекающего маневра. Медсестра Жозефина Вайсникс, двадцати одного года от роду, также коренная венка, слыла у нас в госпитале «дамой полусвета», может быть, из-за своих чудесных рыжевато-золотистых волос и постоянного беспечного смеха; смеясь, она старалась утешить больных с челюстно-лицевыми ранениями, которые нечленораздельно мычали, — и надо же мне было угодить в челюстно-лицевое отделение! Так вот Штауденгерц и Вайсникс устроили заговор.
311
Мой бедный друг (франц.).
312
Район в Вене.
— Воображаю! — заметила Полари весьма язвительно.
— «Я докажу господину обер-лейтенанту его жизнеспособность». В тот вечер — был февраль и стоял сильный мороз — фельдфебель отвез меня на извозчике к гостинице «Дунай». В хорошо протопленном номере нас встретила сестра Жозефина без формы — у нее был выходной — с шампанским в ведерке, патефоном и пластинками с цыганскими романсами.
— Значит, я все-такибыла не первая.
— Чуточку терпения, Пола.
— Да, кстати, напомни мне потом о патефоне.
— Чуточку терпения, я сейчас кончу свой рассказ. Алкоголь был мне строжайше запрещен, но, оставшись наедине с веселой рыжеватой блондинкой, я подумал: куда ни шло, и выпил глоток шампанского, после чего проспал, кажется, часа три подряд.
— С этой сомнительной девицей из лазарета? И в таком состоянии? — Слегка покачиваясь на своих котурнах, Пола поднялась.
— Я могу сказать только одно: не знаю.
— Как это понимать?