Охота Сорни-Най [журнальный вариант]
Шрифт:
И можно было видеть, как на грубых лицах идолов появились довольные улыбки, а свечение на миг стало ослепительно-ярким. В этом невероятном свете растаяла фигура зверя, вновь вернувшегося в мир мертвых. А изуродованное тело майора осталось лежать у подножия древних богов. Лежит оно там до сих пор, а неподалеку тихо сидит путешественник Глотов, поджидая, не составит ли кто еще компанию им двоим…
Поиски исчезнувшего майора продолжались двое суток; часть военных улетела вместе с телами туристов на вертолете, а на смену им прислали нового командира, из того же ведомства, что и пропавший Николаев. Он был моложе, бровей не имел вовсе, на круглой голове топорщился ежик альбиносно-белых волос, что не мешало Сергееву выглядеть вполне угрожающе. Он с ходу понял то, что пытался донести до него генерал, с удовольствием убедился, что никаких серьезных улик не осталось, и принялся допрашивать вогулов. Допрашивал с таким пристрастием, что один старик умер от переохлаждения, а Ермамет почти все лето провалялся
Сергеев выдвинул версию о преступной группе шаманов, которые выгнали студентов на мороз, предварительно проникнув в палатку через разрез. Поэтому для выбивания показаний молодой капитан выставлял подозреваемых на двадцатипятиградусный мороз без одежды, приказывая признаться в совершенном преступлении. Только пришедшее заключение экспертов о том, что разрез был сделан изнутри, о чем свидетельствуют ворсинки ткани, остановило вошедшего в раж капитана. Он тут же переключил свое внимание на беглых зэков, но побегов, как назло, не было, так что свалить вину на урок тоже не удавалось. Сергеев долго приглядывался к Толику Углову, и так, и сяк примеряя на него роль убийцы или предателя, но даже его криминальной фантазии оказалось маловато, чтобы в этом нелепом и безобидном юноше увидеть черты отъявленного мерзавца, погубившего девятерых товарищей. Альбинос окончательно проклял свалившееся на него дело, когда стало известно, что материалы о смерти девяти студентов (постарались зрелого товарища Зверева представить еще одним студентом) легли на стол первому секретарю ЦК партии Хрущеву. А тот, как известно, шутить не любил… И сейчас товарищ Хрущев приказал во что бы то ни стало найти виновных и сурово покарать их. Однако виновных найти никак не удавалось. Судмедэксперты давали разнообразные заключения, которые немедленно скрывались в папках с грифом “Совершенно секретно”; выяснилось, что двое студентов были заражены радиоактивным излучением, да так сильно, что частички одежды продолжали светиться от обилия попавшей на них радиации. Утечка произошла в той самой лаборатории, где трудился Егор Дятлов. Радиации приписали и странный оранжевый цвет, который приобрели тела погибших. Изуродованные тела нескольких студентов и Степана Зверева вскрывали и вскрывали, подвергали разнообразным анализам, описывали повреждения, но так и не смогли прийти к определенному выводу. Все же следователю удалось доказать наличие несчастного случая, жертвой которого и стали легкомысленные туристы: это была лавина! Глупость такого умозаключения была очевидна для всех, на Урале лавины — редкость, тем более такие, которые могут повлечь человеческие жертвы, но в Москве с мнением товарища Сергеева согласились и приняли решение: дело сдать в архив вплоть до выяснения обстоятельств. А студентов решено было похоронить незаметно, без пышных проводов и оркестра, чтобы не привлекать внимания к трагедии, причиной которой стало халатное и легкомысленное поведение…
Сильно пострадал Аркадий Савченко: ему вынесли выговор с занесением в учетную карточку. Савченко выговор воспринял смиренно и кротко; он за день до собрания коммунистов института имел приватную беседу с самим генералом и очень смело заявил ему прямо в лицо:
— Я, товарищ генерал, следовал приказам майора Николаева, делал все, как он велел. Товарищ Николаев был вашим подчиненным и действовал с вашего ведома, так что я на собрании сразу расскажу, как было дело. И пусть родители разбираются, пишут письма, запросы посылают. Это их право!
Генерал мрачно покрутил головой, подумал и в конце концов позвонил в партком института, предложив не принимать слишком серьезных мер; не так уж Савченко и виноват, чтобы карать его жестоко изгнанием из партии и с работы. Надо уметь прощать и понимать! Слова генерала, конечно, были приняты к сведению, так что Савченко продолжил свою работу на той же должности, постаравшись как можно меньше думать о том, что постигло девятерых его подопечных студентов.
А капитан Сергеев получил повышение по службе и вскоре уже занял кабинет пропавшего Николаева, поиски которого тщетно велись на протяжении целого месяца. Никаких следов майора обнаружить не удалось, так что решили, что он утонул в ручье и тело его было затянуто под лед, а потом унесено бурным весенним течением в глубокую реку.
Маруся Кошкина повесила в комнате портрет молодого Николаева, веселого, бровастого парня, с глазами, искрящимися чекистской хитринкой. Таким она его повстречала, таким он запомнился ей на всю оставшуюся жизнь; она стала вдовой героя, лучшего и желать было нельзя для такой преданной делу партии особы. Это было как бы завершение ее судьбы, звездный час ее брака, ради которого она когда-то и вышла замуж за будущего майора.
А папки с многочисленными листами дела о погибших студентах в конце концов легли в сейфы КГБ, где им предстояло лежать много-много лет. Об этом деле постарались забыть еще до похорон; место для братской могилы выбрали самое дальнее, незаметное, рядом с ветхим зеленым забором, огораживающим кладбище. Под сдавленные рыдания родителей могилу торопливо забросали землей, а председатель профкома и секретарь комитета комсомола сказали краткие речи по бумажкам, каждое слово в которых было тщательно проверено и завизировано тем самым ведомством, что отправило студентов на погибель к горе Девяти Мертвецов. Родственники и друзья во время траурной церемонии чувствовали на себе пристальные взгляды нескольких крепких мужчин с одинаково невыразительными лицами, облаченных в темные костюмы; эти люди следили, чтобы не произошло каких-то эксцессов, не было сказано ничего лишнего. В некрологе, напечатанном в студенческой многотиражке, и вовсе намекалось на разгильдяйство и безответственность самих туристов, которые по собственной вине стали жертвой несчастного случая. От всего этого веяло такой мрачной безысходностью, что даже отец Любы Дубининой отказался от дальнейших жалоб и требований расследования трагедии. Единственное, что позволили родственникам, это установить скромный памятник, на котором разместились девять фотографий ребят. Веселые, юные, улыбающиеся лица смотрели прямо в глаза тем, кто пришел попрощаться с ними. Только Степана Зверева похоронили отдельно, на дальнем Западном кладбище.
И вскоре уже деревья зашумели зеленой листвой, словно и не было суровой и страшной зимы в этом каторжанском краю, куда испокон веков ссылали людей в наказание за преступления. И вместо снега зазеленела трава, расцвели маргаритки и анютины глазки, небо стало синим и высоким, изредка по нему пробегали белые облачка, гонимые веселым теплым ветром.
К середине лета и Ермамет вышел из своей избы, где в полубеспамятстве провалялся почти три месяца. Сильно хворал Ермамет, харкал кровью. Следователь выставлял шамана на мороз, заставляя признаться в нападении на студентов. Так и не добившись толку, милиционеры выбросили Ермамета на снег рядом с отделением милиции, на прощание пнув его несколько раз по ребрам. Еле живой, не помня себя, добрался Ермамет до дому. Если бы не Тайча с ее травами да не весна, когда стало можно выкапывать целебные корешки, добывать березовый сок и дикий мед, быть бы шаману в нижнем мире, где давно поджидал его вредный дядька Приказчиков.
На слабых ногах Ермамет выполз из дома и присел на бревнышко, лежавшее у порога. Он вдохнул свежий летний воздух, прищурился, поглядел на удлинившиеся к вечеру тени, посмотрел на круглый живот жены, где пихался крепкими ножками будущий маленький вогул. Тайча осунулась и похудела, но сейчас была весела и довольна; мужик ее жив, скоро будет здоров, скоро в избе заголосит младенец, снова пойдет та жизнь, к которой привыкла Тайча. Она, освободясь от тягости, вновь пойдет в тайгу, будет бить белку, зайца, добывать шкуры, а Ермамет возьмется за новый бубен, примется камлать и говорить с духами, которые сильно гневались на него, да вот, видать, простили, коли дали выздороветь. Ермамет все смотрел на заходящее солнце; где-то там, вдалеке, стоит заповедная гора Девяти Мертвецов, а в потайной пещере спрятались от человеческих глаз страшные идолы, ждущие крови и смерти. Только вот помирает народ, все меньше остается на земле манси, все меньше энергии поступает к сердцам злых богов, повелителей жизни и смерти; скоро и вовсе зачахнут они, захиреют, впадут в глубокий сон, похожий на оцепенение.
Ермамет вздыхал и думал, скорбел о судьбе своего древнего племени — и в то же время ощущал сильную радость оттого, что он жив, что скоро станет отцом, что его путь продолжается и много еще охот будет впереди у молодого шамана. Скоро заалеют в лесу шляпки мухоморов, можно будет снова отправляться к батюшке-медведю, бродить и летать по странным просторам нижнего мира, населенного духами и душами умерших.
— Ну что, пойдем утром в магазин за водкой, — улыбаясь, предложила Тайча, сглатывая набежавшую слюну. — Шибко хочется мне водки, Ермамет! Отдадим шкурки, что я выделывала за время твоей болезни, купим водки, кильки в томате, и будет нам весело!
Ермамет рассмеялся довольным смехом, еще чувствуя тупую боль в груди, ласково посмотрел на жену. Когда еще созреют мухоморы; а до водки рукой подать. К завтрашнему утру совсем полегчает шаману, и неспешно они побредут с выносливой беременной Тайчой к заветному магазинчику, унесшему жизни не одной сотни несчастных вогулов. Зеленая тайга приветливо раскроет им свои объятия, они услышат пение птиц и щелканье белки, шум деревьев, рокот ручья; а на обратном пути, пьяные и довольные, они будут ощущать невероятно прекрасное чувство умиротворения и целостности с чудесным миром. А бедные глупые студенты будут лежать в сырой холодной земле, души же несчастных теперь навеки томятся в рабстве у богини Сорни-Най, великой охотницы, похитившей их возле горы Девяти Мертвецов.
Тайча присела рядом с мужем, чуть навалилась на него округлившимся боком, запела-заныла какую-то старинную песню, почти без слов, с тягучим и однообразным напевом. А в избе сам собою принялся позвякивать новый бубен, которому предстояло сотни раз сопровождать своего хозяина в небесных странствиях, помогать ему в камланиях, в общении с духами, в изгнании болезней. Все плохое осталось позади, и Ермамет, привыкший жить сегодняшним днем, как все вогулы, уже успел забыть пытки и избиения, угрозы и унижения, которым подвергся из-за гибели туристов. Манси незлопамятны, добры, им бы только не мешали проживать короткую жизнь на суровой уральской земле, не лишали бы их недолгого наслаждения тихой природной жизнью; и шаман Ермамет присоединил свой голос к пению жены, выражая в песне обуревавшие его чувства. Он пел, полузакрыв узкие глаза, склонив голову на плечо, покачиваясь всем сухопарым телом, иссохшим за время болезни, а Тайча подпевала ему. Так они сидели вдвоем на бревнышке, освещенные лучами заходившего солнца, которое скоро скроется за горизонтом; дни уже становились короче, пора было думать о зиме, которая так недавно закончилась.