Шрифт:
Глава I. ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Революционная волна охватила в конце XVIII столетия не только Европу, она докатилась через Атлантический океан и до Нового Света, расшевелив народы, которые в течение трех веков стонали под игом испанцев. Следуя примеру английских колоний на севере Америки, эти народы под шумок европейской сумятицы смело объявили о своем намерении также стать независимыми.
Из областей, входивших в состав испано-американского вице-королевства, последней подняла знамя восстания Новая Испания, то есть Мексика. Если бы испанское правительство пошло на уступки, предложенные
Итурригарай поднял вопрос перед Мадридом о том, что белому населению — креолам, лишенным многих гражданских прав, нужно дать эти права. Сделай Испания эту необходимую уступку, креолы были бы вполне довольны и, пожалуй, сохранили бы свою прежнюю лояльность. Мексика, подобно Кубе, до сих пор оставалась бы «драгоценною жемчужиною» в испанской короне, если бы предложения Итурригарая не вызвали недовольства среди местных чистых испанцев-гачупиносов, переселившихся из Старой Испании и крепко осевших в Новой. Они-то вот до того времени и управляли страною, совершенно отстранив креолов от всякого участия в управлении.
Эти узколобые себялюбцы, привилегиям и интересам которых проекты Итурригарая угрожали, схватили его и отправили в Испанию, охаяв его. В Мадриде поверили им. Благоразумные проекты Итурригарая были отвергнуты, и Мексика почувствовала, что вокруг нее еще крепче стягиваются узы, от которых она так страдала со времени завоевания ее Кортесом.
Итурригарай пал в немилость и был вынужден покинуть свой пост.
Отставка Итурригарая произошла в 1808 году. Гачупиносы вполне основательно опасались мятежа против них, но так как целых два года прошло совершенно спокойно, то местные власти перестали верить в возможность такого прискорбного для них события.
Однако они сильно ошиблись. В 1808 году их словно гром с ясного неба поразила весть о восстании Гидальго в одной из северных провинций.
Странно, что священник стал вождем в деле освобождения: ведь именно благодаря влиянию духовенства так долго и была угнетаема Мексика. Но Гидальго и другие священники, участвовавшие в борьбе за независимость страны, были людьми совершенно иного склада, нежели те высокие духовные лица, которые вели государственные дела в столице и в других крупных городах. Гидальго был простым сельским священником, вышедшим из народа, такими же были и большинство остальных лиц духовного звания, выступивших на защиту прав народа.
В октябре 1810 года под знамя Гидальго собралась почти стотысячная армия, хотя и плохо одетая и слабо вооруженная, зато сильная духом. Эта армия, состоявшая почти исключительно из туземных индейцев, бурным потоком залила всю страну и привела в ужас и трепет всех гачупиносов.
Событие это вызвало недоумение и смятение даже в среде креолов, происходивших от испанцев и поэтому связанных с ними узами крови и племенной солидарности. Часть креолов считала своим священным долгом принять сторону правительства против инсургентов, между тем как другая часть была проникнута более благородной идеей избавления страны от иноземного ига.
Собственно говоря, такое деление существовало лишь среди представителей высших и самостоятельных классов креольского населения. В массе же, независимо от цвета кожи, проявлялось полное единодушие: все страстно желали избавления
Глава II. СТУДЕНТ И ОФИЦЕР
В одно октябрьское утро по широкой равнине, простирающейся от границ провинции Вера-Крус до Оахаки, пробирался одинокий всадник. В стране царила смута; на каждом шагу можно было ожидать неприятной встречи с политическим противником или с одной из тех разбойничьих шаек, которые шныряли повсюду и грабили кого попало, не разбирая партий. Несмотря на это, всадник не имел при себе никакого оружия, кроме старой иззубренной и сильно изогнутой сабли, до такой степени проржавленной, что при первой же попытке нанести удар она должна была изломаться в куски. Не лучше была и его старая лошадь, очевидно, судя по многочисленным рубцам, покрывавшим ее худые бока, некогда служившая какому-нибудь пикадору, а теперь способная разве лишь на то, чтобы мирно, в полном покое, доживать свои последние дни в стойле.
Самому всаднику было на вид лет около двадцати трех. Небольшого роста, стройный, в меру худощавый, с приятным лицом, красиво очерченным ртом и живыми умными глазами, он производил хорошее впечатление. Бледность щек, беспокойный взгляд и облако грусти на его лице говорили о том, что он чем-то сильно огорчен и встревожен. Одет он был в белый камзол из толстой бумажной ткани и в плисовые панталоны оливкового цвета. На голове у него была широкополая шляпа, сплетенная из пальмовых волокон, а ноги были обуты в короткие сапоги из козлиной кожи, отделанной под кордовскую. Все эти предметы хотя и были уж довольно поношены, но находились в полном порядке, а фасон их свидетельствовал, что их владелец принадлежит к высшему сословию.
Местность, по которой проезжал всадник, была не из тех, которые могли бы бодрить путешественника, в особенности одинокого. Во все стороны ширилась бесплодная равнина, коричневая почва которой была покрыта скудной, хилой, желтоватой травой, перемешанной с диким кактусом и алоэ. Временами по этой песчаной, унылой, наводящей жуть пустыне проносились гонимые ветром столбы пыли. Ряды хижин, в некоторых местах разделенных большими промежутками, окаймлявшие с обеих сторон дорогу, все были пусты, — очевидно, брошенные своими бывшими обитателями. Это обстоятельство, в связи с томящим тропическим зноем, совершенным отсутствием воды и хорошей растительности, все более и более угнетающе действовало на молодого путника, волею судьбы занесенного в эти безжизненные степи.
В порыве нетерпения, граничившего с отчаянием, всадник иногда пришпоривал свою клячу. Это заставляло ее в течение нескольких минут бежать вприпрыжку, а затем она снова переходила на прежний, единственно свойственный ей по ее почтенному возрасту, медленный шаг. Усилия молодого человека искусственно вернуть ей навсегда утраченные силы приводили лишь к тому, что он сам начинал обливаться потом и обессиливать.
— Экая негодная лошаденка! — негодовал он, подхлестывая хлыстом клячу. — Уморить, что ли, ты задумала меня здесь?