Охотник: Охотник. Зверолов. Егерь
Шрифт:
– Игорь, как ты себя чувствуешь? – поинтересовался он, требовательно глядя мне в глаза.
– Как сильно избитый человек. Может, вы все же расскажете мне, кто я? – Но ответа так получить и не успел. Дверь в палату внезапно распахнулась и к нам ввалилась странное существо, в котором я позже опознал женщину лет сорока в ворохе одежд и юбок.
– Изя?! Изенька, сынок, что же они сделали с тобой?! – выкрикнуло это… эта… женщина и, к моему удивлению, ринулась ко мне.
– Изя??? Я еще и Изя??? А-а-а-а-а-а!!! – только и сумел выдохнуть-выкрикнуть я, прежде чем эта женщина приблизилась.
От моего крика женщина отшатнулась, но потом, взяв себя в руки, снова кинулась ко мне. Пользуясь моей слабостью, меня всего обслюнявили поцелуями, закапали слезами
– Изенька, кто это сделал?! Кто тебя избил?! Как ты себя чувствуешь? Опиши мне этих подонков, я их из-под земли достану! Милицию на них натравлю…
– Женщина, да вы кто такая?! Отойдите от меня, я вас не знаю!
Что можно сказать? Первая неделя была самая тяжелая. Тут, что ни говори, но нужно сказать спасибо всем «моим» родственникам со стороны матери. Они расписали дни по дежурствам и с какой-то даже манией приходили и заботились обо мне. Сам я детдомовский, и для меня все это было странным. Я еще ни разу не видел столько любви и нежности к себе от столь разных людей. Даже довольно молодая на фоне остальных двадцатисемилетняя Серафима, ничуть не стесняясь, мыла меня и подтирала, если у меня случалась «неожиданность» с взбунтовавшимся желудком.
После того как я очнулся и поел, со мной стали происходить странные вещи. То есть я фактически полностью утратил контроль над телом. Были, конечно, странные периоды, когда я себя более-менее чувствовал, как в первое свое пробуждение, но тогда никак не мог снова взять верх над телесной оболочкой.
Нет, говорить там, или немного двигаться в пределах койки еще мог, но остальное…
Однако надежды я не терял и продолжал бороться, тренируясь. Очень помог подаренный Иваном Эммануиловичем экспандер, по крайней мере руки у меня теперь были постоянно заняты. Но кормили меня по-прежнему с ложки, я сам попросил, надоело, что меня постоянно моют, вот уж когда приду в форму… А то, что приду, я ни капельки не сомневался.
Теперь я, по крайней мере, знал, где нахожусь, то есть в каком времени. Ошибки быть не могло. Ноябрь тысяча девятьсот шестьдесят первого года. Вот такие дела.
– Игоря, я тебе книгу принесла, как ты и просил, – протянула мне Серафима алгебру за девятый класс. – Завтра Толик придет и принесет все, что вам назадавали за время твоего отсутствия в школе.
Раз попал в тело ребенка, то нужно соответствовать, я уже несколько дней восстанавливал школьные пробелы в памяти. А Толик – это мой младший брат, он младше меня на три года и ему уже двенадцать, мне, соответственно, полгода назад исполнилось пятнадцать.
Думаю, пора рассказать, куда я попал. Тело, в котором я находился, ранее принадлежало Изе Викторовичу Соколову (о как!), но все его звали Игорем, я тоже на этом настоял, и только мать тела звала его по имени, записанному в метрике. Мой отец, стройный с проседью в волосах мужчина, ходивший только с тростью, Виктор Алексеевич Соколов, работал диспетчером в автохозяйстве. У него не было левой ноги – потерял в сорок третьем на Курской дуге, когда в кабину его самолета попал снаряд. Так летчик-штурмовик оказался в госпитале, где и познакомился с медсестрой Сарой. К сорок шестому у них на руках появился ребенок, то есть это тело, к этому времени они уже сыграли свадьбу. После окончания войны они поехали в Ленинград, но отец летчика-орденоносца резко отрицательно отнесся к невестке-еврейке и фактически выкинул их на улицу в лютые морозы, не обращая внимания на то, что та на сносях. Тогда они поехали к родственникам жены, где я, то есть это тело, родился, и вот они уже пятнадцать лет как проживают в славном городе-герое Киеве. В сорок девятом родился Анатолий – серьезный паренек, с черным, как смоль, чубом; а еще через семь лет – две дочки-близняшки, Тома и Лида. Сестренки мне понравились: похожие на мать суетливостью, но ласкуньи. Жила семья Соколовых в двух комнатах большой коммунальной квартиры в центре города. К этому времени я успел познакомиться со всеми «своими» родственниками, включая близких. Мне они в принципе понравились, и спокойный непьющий отец, и суетящаяся мать, которая так напугала меня в свой первый визит. Как бы то ни было, но мне пришлось вживаться в роль их сына и брата. Вроде нормально. Хотя если что, я играл тормозящего финна. Прокатывало иногда.
Один раз как-то я поймал брата за руку – раз одна из сиделок-родственниц отошла на пару минут – и начал расспрашивать его о себе. Каким «я» был.
Толику это явно не понравилось, и отвечал он не совсем охотно, возможно даже пару раз солгал. Но я смог просчитать его. После анализа я сделал вывод: Изенька был еще той мразью. Стукач в полной интерпретации этого слова. Наверное, именно из-за этого его так и обработали. В принципе, может, даже за дело, но проблема была не в том, что было заслужено, а в том, что в тот момент в теле находился я. В общем, только по этой причине парням не жить. Без шуток.
Шел конец ноября шестьдесят первого года. Мне нужно было восстанавливаться и вливаться в общество, одновременно собирая и анализируя информацию. Долго меня держать в больнице вряд ли будут. Но тут я ошибся – мной заинтересовался один из врачей и начал писать диссертацию на эту тему, поэтому на пару месяцев меня в больнице задержали, пообещав чуть позже перевести в военный госпиталь, где были спортзал и тренажеры. В общем, повезло, время мне было нужно.
К середине декабря я полностью восстановил все школьные программы, так что проблем с возвращением не будет. Наверстал и убрал пробелы, но вот с остальным пока не ах. С первого декабря я стал выходить во внутренний двор больницы, а спустя две недели уже бегал кроссы по молодому снегу и крутил солнышко в спортгородке техникума, что находился рядом с больницей. Ну, что сказать, это тело соплей перебить можно, вот я и начал восстанавливать, вернее, даже заново создавать мышечную массу. Первые же попытки показали, что это будет очень трудно, но я не унывал, с каждым днем усиливая нагрузку. Доктора наблюдали за мной. В принципе, физические травмы уже вылечились, но вот рефлексы… Но и тут я нашел выход, хоть и случайно. Как-то восьмого февраля тысяча девятьсот шестидесятого второго года к одному из моих соседей по палате пришел сын, с тренировки, звякнув на входе струнами гитары. Попросил подержать инструмент в руках. Я, не задумываясь, сделал гитарный перебор, причем сыграл так чисто, как не всегда в прошлой жизни получалось, а я ведь был довольно неплохим гитаристом и имел классический баритон. Сейчас-то у меня был ломкий тенор, но и песни под этот голос я знал.
Одно меня радовало, теперь с этой амнезией я могу себя вести, как мне заблагорассудится, все спишется на травму, даже изменившийся характер.
После этого я насел на родителей, и маме со слезами на глазах пришлось покупать гитару. Не потому, что жалко, а потому, что когда она принесла «мою любимую скрипку», я просто спросил – мне ее сразу об стену разбить или подождать, когда она выйдет. В результате планы матери сделать из меня великого скрипача провалились, зато Толик стал навещать меня каждый раз все с более грустным видом. Видимо, скрипка ему перешла по наследству.
Вот так и шло время, пока третьего марта (с госпиталем таки обломилось) навестивший меня брат, принесший новые школьные задания, не сообщил, что меня придут навестить одноклассницы. Меня изрядно удивляло, что никто не приходил из класса, это было противоестественно, но составив схему характера, что был у тела до меня, я понял, что вряд ли кто придет. Даже староста побрезгует.
Три девочки-подростка в школьной форме сдали верхнюю одежду в гардероб и, сжимая в руках портфели, остановились в приемном покое.
– Все-таки зря мы пришли, – сказала одна из них, с рыжими косичками. Холл был пуст, только дежурная сидела у стола с журналом регистрации, поэтому говорили они спокойно, хоть и не повышая голоса.
– Да ладно, быстро отмучаемся, потом Марине Львовне доложимся – и все. А то она и так постоянно спрашивает, как там Соколов. Как будто его брат не приходит и не рассказывает, – ответила другая, с крупными чертами лица и комсомольским значком на еще не большой груди. – Постоянно мне говорит, что я, как староста, должна всегда во всем быть в курсе. Как будто мне нравится этот слизняк.