Охотник за смертью
Шрифт:
Последним, кто погиб честно и правильно, отдав всего себя тем, кто еще жил, стал Дрейри.
Альгирдас помнил этот день и полагал, что не забудет его никогда. Семь столетий прошло с тех пор, семь столетий и еще двадцать лет, а он помнил. Наверное, он просто не проживет достаточно долго для того, чтобы воспоминания, наконец, отпустили.
Дрейри погиб, и Альгирдас, к тому времени занявший место наставника Сина, собрал охотников на тризну. Он позвал всех, кто выжил. Всех, кто еще помнил, что такое Гвинн Брэйрэ, помнил дорогу в Ниэв Эйд, умел выходить на Межу. И в священных
И это он помнил тоже. Память, она капризна и своевольна, ей не прикажешь: вот этим любуйся, а вот от этого отвернись и никогда не обращай туда взгляд. Память берет тебя за волосы и бьет лицом о стену воспоминаний. Кто сказал, что плохое забывается? Тот, кто не знает? Или тот, кто действительно умел забывать плохое?
…Каменный пол был скользким от крови, а дерево стен еще долго потом эхом повторяло отчаянные крики погибающих.
– Паук! … Командир! … Что ты де… Не надо, братик, малыш, пожалей, пожалей, пожалей…
Пожалей!
Он жалел их. Страшная смерть от руки командира, брата, учителя была проявлением подлинного милосердия, настоящей паучьей жалости. Потому что там, в Ниэв Эйд, его братья вспомнили, что нужно защищаться. И пытались спастись. А их силу можно было забрать. Оусэи, цуу и тэриен – силу жизни, силу чар и силу телесную. Все это так нужно было молодым, чужим, но отчаянно нуждающимся в поддержке.
Син одобрил бы действия Паука.
А Орнольф его потом чуть не убил.
Что же делать, они всегда по-разному смотрели на жизнь, два самых мудрых наставника Гвинн Брэйрэ.
И это Альгирдас тоже помнил. Орнольфа, потерявшего голову от ярости. И себя. Преступное безразличие, иней на поверхности души, боль, которая не достигала сознания, оставаясь где-то за пределами чувств. Он забрал силу у своих братьев. Он уничтожил Гвинн Брэйрэ. А получилось, что сделал это только для того, чтобы безропотно отдать собственную жизнь Молоту Данов.
Тогда ему не было даже стыдно.
Стыдно было Орнольфу. Потом. Когда он опомнился, когда понял, как близко подошел к убийству, и остановился. Не нанеся, может быть, последнего удара. А, может, предпоследнего. Разве есть разница?
Впервые за два столетия Орнольф напомнил Альгирдасу своего близнеца. И по-настоящему напугал. Не тем, что едва не забил до смерти. А тем, что сожалел о своей… несдержанности? Хм… не лучшее слово.
Возможно, он понял, что, завершив начатое, окажется ничуть не лучше Паука. А, может, и в самом деле любовь оказалась сильнее стремления к справедливости. Кто будет разбираться? Уж не Альгирдас, где ему посягать на потемки чужой души? В своих-то блуждает…
Но как бы там ни было, сходство с Дигром поблазнилось и ушло. Нет, ничего у них не было общего, у этих близнецов, искренне ненавидящих друг друга.
А Орнольф после бойни в Ниэв Эйд был рядом на протяжении столетий, и всегда был необходим. Двое Гвинн Брэйрэ, двое выживших из нескольких тысяч – куда бы они делись друг от друга, даже если бы захотели куда-то деваться? И когда затапливали душу Паука разрушительные волны воспоминаний, Орнольф усмирял их несколькими словами. Одним только понимающим взглядом прогонял страх и раскаяние. Терпеливо и без устали объяснял снова и снова, почему Альгирдас должен был убить своих братьев.
Орнольф…
Верил ли он сам в эти объяснения? Рано или поздно поверил. А что было делать, если их осталось двое, и именно Орнольфу предстояло решить, быть им дальше братьями или врагами?
Да уж, последнему совету Змея Паук следовал из рук вон плохо. Тот заповедовал беречь наставника Касура, а выходило так, что Касур по-прежнему бережет Паука. И многочисленные сражения, где без поддержки Паука настигла бы рыжего датчанина быстрая, страшная смерть, в счет не идут. Потому что не велика доблесть – спасти друга от врагов. Попробуй спасти его от него самого, вот тогда поймешь, что такое настоящий подвиг.
Увы. Подвига Альгирдас так и не совершил.
…– Мне тяжело быть рядом с тобой. – Орнольф отводил взгляд, смотрел в сторону. Серые глаза с брызгами золота… Рыжий, ты никогда не думал о том, что Паук знает, какого цвета твои глаза не только потому, что ты всегда рядом?
– Дурная кровь, наверное… ты ведь помнишь Дигра? Бороться с демоном в собственной душе все труднее. И я начинаю бояться себя.
– Или меня? – спросил Альгирдас. – Или того, что можешь получить то, чего хочешь?
Паук далеко не всегда понимал, что движет его единственным и любимым братом в тех делах, которые Орнольф вел со смертными. Не понимал, но очень долго, четыре суматошных, яростных, кровавых и деятельных века это не мешало им быть вместе. Ругаться из-за ерунды, сражаться против общих врагов, отстаивать разные идеалы, и спасать друг другу головы. Не мешало заниматься одним общим делом, продолжая работу Гвинн Брэйрэ. И даже то, что Орнольф слишком уж привязался к смертным, восхищался ими, сочувствовал, даже помогал иногда, хоть и было непонятным, казалось вполне естественным. Он же человек, Молот Данов, живой человек, и он так много знает о людях.
Он все чаще говорил, что времена изменились, изменился весь мир. Что нельзя больше оставаться на обочине, иначе жизнь, течение которой все ускорялось, начнет проноситься мимо слишком быстро. Он сказал, что они больше не могут позволить себе быть в стороне от смертных. То, что позволено было трем тысячам бессмертных, недопустимо для двоих. Одиночество смертельно.
– Мне тяжело быть рядом с тобой…
Орнольф не считал ровней новых братьев – тех, кому отдавал Альгирдас отнятую у Гвинн Брэйрэ Силу. Альгирдас и сам не считал их ровней. И отчаянно нуждался в рыжем. Если бы это было возможно, он отыскал бы себе место в его мире, в большой шумной жизни. Не потому, что Орнольф был так уж убедителен, а просто чтобы не видеть, как единственный друг все больше отдаляется, все больше становится чужим. Но набравшая силу вера в Белого бога, вера в бога единого, как бы он ни назывался, гнала его и от христиан, и от мусульман, вынуждала уходить на ту самую обочину.