Охотник
Шрифт:
— Я бы его сразу снял, — говорил Мэррей, — но я не был уверен, куда ты отскочишь, и придержал выстрел, но, думаю, я его все-таки задел. Ну и махина! — Мэррей ревел от восторга и, опережая Роя, кинулся в холодную воду к большой туше, истекавшей густой темной кровью на искрошенный лед.
— Ну вот вам и мясо! — не помня себя, кричал Мэррей.
Конечно, не мясо нарушило его обычное бесстрастие, и Рой знал это. Но как бы то ни было, Мэррей стрелял в лосиху потому, что мясо у нее было нежнее, чем у самца. На своем участке каждый охотник бил бы, конечно, по самцу, потому что лосих обычно бывало меньше, но Мэррей, даже когда у него было свое угодье, не придерживался этого правила. Для него одно животное другого стоило, доказательство этого было налицо.
— «Запрещается законом, — протяжно
Но Мэррей его не слушал. Он все еще наслаждался убийством и готовился освежевать и разделать тушу. Для этого надо было ее сначала вытащить на твердую землю. Равняясь силой с животным, которое он убил, Мэррей ухватился за массивную голову, примерился и с помощью Роя сдвинул ее с места, кое-как выволок эти триста мертвых килограммов на берег и удовлетворенно обтер потное лицо мокрым рукавом.
— «Также запрещается законом, — нараспев и полным голосом продолжал Рой, — стрелять или иным способом уничтожать любого лося, плывущего в водах любого озера или реки».
— Плывущего! — повторил за ним Мэррей. — Этот безмозглый лось сам завязил тут свою корову. Иначе я бы наверняка промахнулся.
Рой захохотал.
— А ведь ты убийца, Сохатый! — сказал он.
Мэррей осклабился:
— А ты иногда бываешь похож на инспектора в охотничьих штанах.
Этот обмен любезностями привел их в хорошее настроение, и они принялись свежевать лосиху, пока она еще не остыла, не заботясь о том, чтобы разделать ее по всем правилам, а только подняв тушу на дерево от волков и отрубив от задней части большой кусок на первое время. Покончив с этим, вымыли окровавленные руки в полынье и пустились в обратный путь. Они победоносно протаптывали себе тропу по снегу: ляжка лосихи торчала из заплечного мешка ее убийцы.
Их возбуждение все еще не улеглось, и всю дорогу они шутливо переговаривались, как вдруг их беззаботную болтовню прервал выстрел.
Они замерли.
— Это не Зел, — сказал Рой. — Слишком далеко!
— И много севернее, — задумчиво добавил Мэррей.
Севернее — это значило, что стреляли в глубине заповедника, гораздо глубже, чем они сами зашли.
— Ну вот, — сказал Рой, все еще не в силах подавить свою радостную беззаботность. — Это, наверно, какой-нибудь обходчик отзывается на наши выстрелы, думая, что стреляли свои. И нам теперь остается спокойно сидеть и ждать, пока нас накроют.
После этого философского вывода они продолжали болтать, и их счастливое возбуждение не могла нарушить даже мысль о непонятном выстреле. Они шумно ввалились в хижину, но здесь их встретил пляшущий от ярости Зел Сен-Клэр.
Он сыпал на их головы поток французских и английских ругательств, обвинял обоих в идиотизме и злом умысле, говорил, что оба они сговорились против него, что они втянули его в это грязное дело и нагрузили всей тяжелой работой, что они обманывают его, лгут ему и невесть что еще. Это смутило Роя: он видел, что Зел всерьез это думает, а таких серьезных и горьких обвинений Рою еще не приходилось ни от кого слышать. Мэррей тот просто положил свой лосиный окорок на стол и стал свежевать его ножом и разрубать кости топориком, на упреки Зела он отвечал только особо яростными ударами этого маленького, но смертоносного орудия. Когда Мэррей отрезал наконец кусок, достаточный на ужин, он протянул его Зелу, тем самым молча приглашая его заняться своим делом. И тут тщедушный Зел весь сник и заплакал от унижения. Он схватил мясо, швырнул его об стену и опрометью выбежал в морозную тьму. Мэррей подобрал мясо, очень медленно и старательно обтер его и положил на сковородку. Рой взял ведро и пошел за водой и посмотреть, что с Зелом. Зел сидел около озерка и плакал, как малое дитя. Рой спокойно посидел возле него и потом сказал:
— Будет, Зел. Здесь становится холодно.
Зел пошел за ним и принялся стряпать и собирать на стол старательно и молча. Уже когда все насытились сочным, нежным мясом, Зел наконец прервал молчание.
— А вы слышали тот выстрел? — спросил он жалобно.
— Должно быть, еще один голодный браконьер подстрелил себе оленя на ужин, — успокаивающе сказал Рой.
— А мне показалось, что это дробовик, — заметил Мэррей.
— Может быть, это самсонова пушка? — предположил Рой.
— Нет, — серьезно возразил Зел. — Никогда он не бросит Скотти.
Рой улыбнулся собственной шутке, но почувствовал, что ему не хватает Скотти и Самсона. Ему не хватало возможности раз или два в сезон пойти к ним за реку, продолжить спор со Скотти или в который раз испытать прочность их товарищества, науськивая одного на другого.
— Люблю старину Скотти, — сказал он вслух. — Туго бы пришлось без него Самсону.
Никто не поддержал этого излияния чувств, и Рой выкинул это из головы. Ему не хватало и Джека: Джека в лесу, Джека в Сент-Эллене или просто Джека где бы то ни было. Об этом тоже следовало сейчас забыть, и Рой с изумлением убедился, что ему это легко удается. Здесь все на свете отступало куда-то. Рой словно переступил наконец границу, и в великом одиночестве этой жизни прошлое в нем начинало отслаиваться от настоящего. О прошлом можно было вспоминать и даже тосковать, но настоящее было вокруг него. Даже примитивная хижина казалась не так уж плоха, когда в ней не ссорились. Когда Зел вел себя поспокойнее, а Мэррей почеловечнее, и в таком небольшом убежище было достаточно просторно и уютно. Все это было частью настоящего, и Рой чувствовал, что нужно достойно прожить и эту жизнь. Каждое утро, и с каждым днем все сильнее, он предвкушал, как будет шагать вокруг озера, вверх по хребтам и куда-нибудь вбок наудачу. Пока двигались его ноги, он был счастлив, и Джек, и Скотти, и Самсон, и Энди были с ним как воспоминания детства; он помнил их ясно, но из его жизни они ушли.
— Как дела с бобрами? — спросил его однажды утром Мэррей, собираясь в обычный обход. — Все еще хватает?
— Едва справляюсь с ними, — ответил Рой.
Мэррей улыбнулся:
— Ну что ж, значит, скоро набьем мешки и в путь?
Рой знал, что Мэррей хитрит, но не поддался на его уловку. Рой не торопился в обратный путь. В его отчаянии было и свое усталое удовлетворение; приятие несчастья, даже некоторое облегчение оттого, что всевластная судьба разом решила все сомнения. Раньше Рой никогда не мирился с вторжением судьбы в его жизнь, но сейчас неизбежность позволяла ему смотреть на себя со стороны, снимала труд что-либо решать и делать. Он даже мог представить себе Энди и Джинни и рисовать картину своего возвращения в Сент-Эллен.
Эндрюс, конечно, разъярится. Временами ему не было удержу, и сколько раз мальчишкой Рой испытывал на себе тяжесть его кулака и удары головой, которыми Энди угощал его в приступе бешенства. Да! Энди разъярится. Ну, а дальше что? Что он скажет? Рой готов был засмеяться. Энди не привык сдерживать свой язык, вот он и обрушит все на Роя: ругань, проклятия, упреки, оскорбления, насмешки. Он мог сделать Рою больно, больней чем кто-либо. Основной упрек его Рою будет в вероломстве, скрытом обмане, холодном, расчетливом пороке. Рою, который сам никогда не искал выгоды в чужой беде, трудно будет все это выслушать. Но Энди насладится своей местью до конца, и Джинни тоже получит при этом свою долю. Тут картина затемнялась. Что предпримет Энди по отношению к Джин? Бросит ли он ей в лицо те же оскорбления, выставит ли ее распутницей, а самого себя безгрешным? Рой негодовал, его так и подмывало вскочить и предъявить Энди контробвинения. Какое право имеет Энди возвращаться и требовать восстановления того, от чего он сам бежал? Виноват во всем сам Эндрюс. Это он вторгся в их жизнь, он предал их. Но так ли рассудит Джинни? Она должна ощущать то же, что и Рой! Она знает, что между ними существует то, до чего нет дела Эндрюсу, что бы ни говорили на этот счет законы страны.
Если бы Роем руководили возмущение и сознание собственной правоты, он сейчас же покинул бы хижину и направился бы прямо в Сент-Эллен. Но как только спадало облегчение, приносимое фатализмом. Рой опять становился грешником. Он знал, что с возвращением Энди Эндрюса виноватым оказался он сам, и Джинни, и весь мир. Джинни была для него потеряна, как потеряна была дичь в Муск-о-ги, и Сэм, и потерян Сент-Эллен. Ничего на свете, к чему Рой мог бы вернуться.
— Что-то ты стал задумываться, дружище, — спросил его как-то Мэррей, выходя из дому. — Тебя что-нибудь заботит?