Охотник
Шрифт:
— Может, уже знает, — говорит Трей. — Про отца моего.
— С нее станется, — говорит Лена. — Но фору ей давать незачем. Пускай сама потрудится. — Она убирает кролика в холодильник.
Стелют Трей в свободной комнате, она большая, выкрашена в белый, в ней много воздуха. Кровать широкая и крепкая, с шишаками на стойках — ей, по прикидкам Трей, лет семьдесят-восемьдесят, из видавшего виды дуба. Лена сдергивает с нее и складывает лоскутное покрывало.
— Это тебе в такую жару не понадобится.
— Кто еще тут бывает? — спрашивает Трей.
— Последнее время никого. Мы с Шоном принимали, бывало, по выходным друзей из Дублина. Как Шон помер, я сколько-то не имела желания никого видеть. Так и растеряла всю привычку. — Лена бросает покрывало в сундук у изножья кровати. — Твой отец заглядывал сегодня после обеда.
— Сказала ему, что я приду? — в упор спрашивает Трей.
— Не говорила. Но мамке твоей написала.
— А она чего?
— «Шикарно». — Лена берет простыню со стопки на стуле, растряхивает ее. — Эти у меня повисели на веревке немножко, должно быть, более-менее проветрились. Сама что думаешь про отцово возвращение?
Трей пожимает плечами. Лена плещет простыней, Трей ловит два уголка, натягивает на матрас.
— Мамка могла б послать его нахер, — отвечает.
— Имела бы полное право, — соглашается Лена. — Но не особо-то он ей такую возможность дал все ж. Небось заявился на порог с широченной улыбкой и поцелуем и зарулил в дом по-быстрому, пока она не опомнилась. А когда собралась с мыслями, уже поздно было.
Трей осмысляет сказанное. Похоже на правду.
— Может, завтра, — говорит.
— Может, — соглашается Лена. — А может, и нет. Женитьба — дело чуднoе.
— Жениться никогда не буду, — говорит Трей. До самого мозга костей засело в ней недоверие к браку и чему угодно похожему. Она знает, что Лена иногда остается на ночь у Кела, но у Лены есть и свой дом, куда она может уйти когда вздумается, где право слова и право входа только за Леной. Трей считает, что только такой расклад и имеет смысл.
Лена дергает плечами, натягивая потуже угол простыни.
— Найдутся такие, кто тебе сказал бы, что еще передумаешь. Кто его знает. Некоторым женитьба годится — хотя бы на время. Но не всем.
Трей вдруг спрашивает:
— Ты замуж за Кела пойдешь?
— Нет, — отвечает Лена. — Замужем мне, в общем, нравилось, но с меня хватит. Нравится как есть.
Трей кивает. От такого ей облегчение. Вопрос этот крутился у нее в голове уже какое-то время. Она одобряет то, что Кел с Леной вместе, — заведи кто-то из них себе кого-то, возникли бы сложности, — но Трей нравится так, как у них вышло, то есть что живут они порознь.
— Предложения мне, между прочим, поступали, — добавляет Лена, набрасывая верхнюю простыню поверх натянутой. — Бобби Фини заходил пару лет назад, весь опрысканный своим лучшим воскресным, с букетом гвоздик, — объяснить, чем он будет хорош как второй муж.
Трескучий смешок вырывается у Трей, не успевает она осознать его на подходе.
— Вот не надо только, — укоризненно говорит Лена, — он вусмерть серьезный был. Все обдумал. Сказал, от меня прок будет с овцами, поскольку умею со скотиной обращаться, а он рукастый в смысле чинить то-се, мне поэтому не придется беспокоиться, что предохранитель сгорит или где там ручка от двери отвалится. Поскольку для детишек я старовата, ждать, что он отцом станет, незачем, да и сам он не цыпленочек, а потому без конца лезть ко мне не будет. По вечерам в основном в пабе сидит или в горах НЛО ловит, под ногами путаться не станет. Беспокоит его только, что маманя меня не одобряет, но он уверен, что в конце концов образумится, особенно если я рисовый пудинг умею. Судя по всему, миссис Фини ради рисового пудинга на муки смертные готова.
Трей все лыбится.
— А ты ему что?
— Бобби годный, — отвечает Лена. — Ужасный идиёт, но это я против него не держу, он такой с пеленок. Я ему сказала, что доводов хороших у него много, но я уже слишком привыкла к своим прихватам и меняться мне поздно. Дала ему банку своего ежевичного повидла для мамани, чтоб в рисовый пудинг добавляла, да и отправила восвояси. На мой глаз, повидло его осчастливило сильнее, чем я б сама смогла. — Бросает Трей наволочку. — Можешь Банджо сюда пустить, если хочешь.
— Он на постель влезет.
— Я не против. Лишь бы не обмочил.
Трей спрашивает:
— На сколько мне тут можно остаться?
Лена глядит на Трей.
— Завтра сходи домой, — говорит она. — Глянешь, что к чему, — денек-другой-третий. А дальше разберемся по ходу дела.
Трей не утруждается спорить. Лену уламывать трудно.
— А потом можно я приду?
— Возможно — если захочешь. Поживем — увидим.
— Я ее воском натру, — говорит Трей, кивая на кровать. — Надо освежить.
Лена улыбается.
— Не повредит, это точно, — говорит. — Давай поспи-ка чуток. Сейчас дам тебе футболку.
Футболка пахнет сухим солнцем и Лениным стиральным порошком — он не такой, как у мамки Трей. Некоторое время Трей лежит без сна, слушает приглушенные стуки и шорохи, пока Лена за стенкой готовится ко сну. Трей нравится ширина этой кровати, нравится, что в паре шагов не шмыгает носом, не лягается и раздраженно не болтает сама с собой Мэв. Даже во сне Мэв не довольна почти ничем.
Ночь здесь звучит иначе. На горе ветер всегда драчлив, бросается в расшатавшиеся оконные переплеты и бормочет беспокойно в деревьях, смазывает любые другие звуки. Здесь же Трей слышит отчетливо: звонкий треск ветки, сову на охоте, молодых лис, что ссорятся где-то в полях. Банджо у нее в ногах переворачивается на другой бок и исторгает глубокий сладостный вздох.
Пусть и кровать, пусть и покой, а Трей все равно не спится. Чувствует, что надо быть наготове — на всякий случай. Чувство это и знакомое, и неведомое одновременно. Трей приметлива к тому, что снаружи, и нелюбопытна к тому, что внутри нее, а потому не сразу распознаёт, что так она себя чувствовала почти все время вплоть до последней пары лет, до Кела и Лены. Оно, это чувство, блекло постепенно, Трей и забыла, что оно у нее было, — до сего дня.