Охотники на дьявола
Шрифт:
Франк пил и заставлял пить Носклера.
— Теперь ты меня лучше поймешь. Итак, слушай внимательно.
Что ты делал до сих пор в Валь-ди-Скодра? Ты проповедовал веру, меж тем как здесь нет ни одного неверующего. Ты говорил о покаянии, меж тем как они задолго до твоего появления раскаялись в грехах. Ты заставлял их каяться в грехах открыто, перед всей общиной, а думаешь, что этого довольно для Господа?
Ты убедил их отказаться от вина — бесспорно, это благое дело. Но верь мне, Пьетро, Бог требует большего. И те, кого ты учишь, тоже отвернутся скоро от тебя, они тоже ждут от тебя большего. Ты требовал от них борьбы с дьяволом и обещал им изгнать его. Но каким орудием? Молитвой и пением? Помни, Пьетро, дьявол не боится молитв и песнопений, и если ты хочешь одолеть его, то избери более действительное оружие!
Апостол Павел сказал: «Я бичую и изнуряю тело свое….»
Вот — путь, который нам указали святые!
Итак, возьми бич и истязай свое тело, Пьетро Носклер, ты же пророк Илия!
Франк Браун умолк.
Американец не отрывал от него глаз; он шевелил языком и губами, но не произносил ни звука, — казалось, он потерял способность речи. Наконец, с большими усилиями, запинаясь, он проговорил:
— Скажи… скажи… кто ты?
— На, выпей, глупая скотина! Кто я — не твое дело, болван! Подумай хорошенько над тем, что я тебе сказал, — для твоей башки вполне хватит.
Они встал и собрался уходить.
— Вот еще что я хотел сказать тебе, Пьетро. Тебя учили в Пенсильвании, что алкоголь — вредный яд, и что в нем сидит дьявол, — совершенно верно!
Он наполнил стакан и отпил глоток.
— А теперь, мой пророк, прими из моих рук яд сатаны! Приложи свои губы туда, где я отпил.
Американец вскочил и оттолкнул его.
— Нет, нет, не хочу! Убирайся! Оставь меня!
— Я знаю, Пьетро, что ты не хочешь. Но ты должен. Слышишь: ты должен!
Он протянул свой стакан.
Дрожащими руками поднес его Пьетро ко рту, отпил глоток и выплюнул. Губы его жег адский огонь.
— Ты должен выпить!
И мистер Питер пил.
Его ноги подкашивались, глаза выходили из орбит. Ему казалось, будто он глотал расплавленный свинец.
— Прекрасно! — сказал Франк Браун. — Спокойной ночи! И вышел.
Пьетро Носклер съежился на корточках в своем углу. Его ноги дрожали и отказывались служить. «Он отравил меня!» — стонал Пьетро. Подползши на четвереньках к столу, он поднялся с трудом, взял бутылку и ударил ею об угол стола.
Внутри у него все горело. Его тело пухло, превращалось в огромный шар, в котором, оскалив зубы, сидел сатана, громко ржал и кувыркался. Пьетро чувствовал, как дьявол стянул его внутренности, рванул вниз голову и поднял колени до самых плеч.
Он лежал здесь, как шар: в таком виде дьявол хотел докатить его к морю и затем вытолкать все глубже и глубже, в самый адский огонь. Там он лопнет, и Вельзевул выскочит из него с сатанинским хохотом, и окружит его со своими товарищами…
Собрав последние силы, Пьетро упал на колени:
— Боже, сущий в небе, помоги слуге Твоему, Илии!
В этот момент сатана подскочил, как мяч, к самому горлу Пьетро. Он давил и душил его и, наконец, широко раздвинув ему челюсти, издавая отвратительное зловоние, он выпрыгнул между зубов, испуганный именем Господа Бога…
Перед домом гремел резкий, грубый голос жандарма. Франк Браун подошел к окну. Алоис Дренкер держал повода, а в седле сидела старая, искривленная нищая, Сибилла Мадруццо.
— Что с нею? — спросил Франк.
Жандарм замахал в знак приветствия рукой.
— Ничего! Она моя старая приятельница, и каждый раз, когда я приезжаю в деревню, я подвожу ее на лошади. Так немного легче ее больным старым костям.
Слуга и Тереза помогли старухе слезть с лошади, и Алоис Дренкер вошел в ресторан.
Когда Франк Браун спустился вниз, жандарм встретил его очень шумно. Он заявил, что никогда не забудет ночи, в которую его перепили.
Чтобы перевести разговор на другую тему, Франк Браун спросил:
— Вы сказали, что старая нищая — ваша приятельница….
Дренкер засмеялся.
— Сибилле на вид можно дать 80, 100 и даже 120 лет. А между тем, она совсем не так стара… Когда-то трое удалых стрелков были изрядно влюблены в нее.
— Расскажите же, как это было? — попросил Франк.
Дренкер начал рассказывать громко, поспешно, короткими, отрывистыми фразами.
— Это было лет 30 тому назад. Мы стояли в Бонне и были все трое лучшими друзьями в мире. Уссоло и я были унтер-офицерами, а Раймонди — уже фельдфебелем. Они оба были из Валь-ди-Скодра, и когда они отправлялись в отпуск, я приезжал сюда с ними: своего дома у меня не было. Когда мы являлись в деревню, мы, разумеется, становились центром всеобщего внимания; но мы были без ума от Сибиллы, и каждый из кожи лез, чтобы понравиться ей. Однако никто из нас не решался открыться в этом ни своим друзьям, ни самой девушке. Каждый строил свои планы, но никогда не делился ими. Мы все писали ей, и она отвечала, но всем троим вместе.
В один зимний вечер Уссоло заявил нам, что собирается подать в отставку, так как он любит Сибиллу и хочет жениться на ней. Это взорвало Раймонди. Он заявил, что, как старший и как фельдфебель, он имеет больше прав на эту девушку, что он любит ее и никому ее не уступить. Тут уж я тоже не выдержал и сознался в своей любви к Сибилле. Кончилось рукопашной, и мы все попали под арест. Таким образом, у нас оказалось много свободного времени, и мы успели поостыть и обдумать положение. Сообща мы пришли к решению — предоставить выбор самой девушке, и с этой целью решено было поехать в ближайший отпуск в Валь-ди-Скодра. Пока же мы постановили не писать ей отдельно. Таким образом, мы вместе писали ей, сообща посылали ей к Рождеству и Пасхе подарки, — Сибилла и поныне хранит их. Но мы не доверяли друг другу и по несколько раз в неделю должны были клясться, что не посылали ей втихомолку писем. Наступил, наконец, отпуск, и мы втроем отправились. Никогда в жизни я не забуду этой дороги! Никто не проронил друг с другом ни слова; выражение лица у каждого было такое, словно он хотел съесть другого живьем. Я думаю, если бы не мундир, дело не обошлось бы без схватки.
Мы пришли в деревню поздно ночью. Раймонди пошел к своим родителям, я остановился у Уссоло. Но мы не заснули ни на секунду: я боялся, как бы Уссоло, воспользовавшись моим сном, не пошел потихоньку к Сибилле, — он боялся того же с моей стороны. Ни свет ни заря, мы пошли к дому Раймонди, боясь, как бы он не предупредил нас. Но не успели мы подойти, как он уже вышел из дому; очевидно, он сам опасался нас. Было еще слишком рано, чтобы идти к Сибилле, и мы все зашли к Раймонди. Там мы напились кофе и, когда собрались идти к Сибилле, — она была уже у нас.