Охотники за алмазами. Открытие века
Шрифт:
Шанин видел огненные факелы, которые десятками лет горят на нефтепромыслах Поволжья, в Татарии и Башкирии. Миллионы кубометров ценного сырья, которое вместе с нефтью выходит из земных глубин, бесцельно уничтожаются. Теперь запылали факелы и в Западной Сибири. Чуть ли не у каждой скважины. Когда летишь ночью над Усть-Юганом, то внизу, в черной тайге, огненным пунктиром полыхают огни. Чем мощнее скважина, чем больше она дает нефти, тем яростнее бушует над отводной трубой глухо ревущее пламя. Горит попутный газ, горят тысячи метров несотканных нежнейших тканей, будущих синтетических мехов, ковров, уничтожаются несозданные автомобильные покрышки, капроновые канаты и рыбачьи сети,
Виктор Шанин не раз в своих статьях и очерках ставил вопрос о комплексном использовании природных богатств. А когда узнал о разработках проекта мощной ГРЭС, которая будет целиком работать на попутном газе, всячески поддерживал энтузиастов… Теперь проект утвержден, и скоро начнется строительство необычной электростанции. Утвержден и другой проект: в эту таежную глухомань сквозь чащобы, через болота и реки протянутся стальные струны железной дороги. Через пойму Оби встанет ажурный железнодорожный мост. А сейчас развернулось строительство громадного речного порта.
— А теперь снимай причалы, — за спиной Шанина звучал голос режиссера. — И кран, который поднял груз.
Емельяныч вел самолет низко над водою, над мачтами кораблей, катеров, барж, рыбачьих лодок, вдоль будущей причальной стенки. Берег Оби заковывался в серую броню железобетона. Уже работают два крана-тяжеловеса, а встанут — двадцать четыре. Гигантские руки портальных кранов день и ночь будут неустанно трудиться, обрабатывая поток грузов, которые отсюда пойдут дальше на север… Идет новое покорение Сибири.
— Отхватили кадрики! — расплывался в улыбке оператор, его усы весело топорщились. — Новый город тайги.
— Не совсем новый, — поправил Шанин. — Еще не родился Колумб и Ермак не начинал своего похода, а сюда, в Обское Лукоморье, уже забредали новгородцы, вольные русичи, земляки Садко. Еще мир не ведал волшебного слова «Сибирь» и в Европе со времен Геродота не менялось твердое убеждение, что за Седым Камнем, за Урал-горами, обитают дикие нелюди, гоги и магоги, а новгородцы, потом московские князья уже брали с Ургутского хана посильный ясак — по соболю с каждой взрослой души. В те времена собольи шубы росли здесь на кедрачах, объедаясь орехами, а воротники и шапки из горностая, если присмотреться, сушились на смородиновых кустах. Ургут был столицей пушнины, как тогда говорили, «мягкой рухляди».
— Что-то не видать на кедрачах соболиных шуб, — заметил оператор, пристально разглядывавший прибрежные заросли.
— Природа богата, но не бесконечна. Она не терпит хамского отношения, — сказал журналист. — Веками попозже, в петровские времена, на гербе города, высочайше утвержденном, значился уже не соболь, а тощий лис, в «знак обильной ловли оных в округе». А еще через два века здесь мало было и лисиц, пришло в захирение и само городище. Накануне первой мировой войны в Ургуте проживало всего полтораста человек, аборигены да каторжане. Жили охотой и рыбалкой. Не особенно он разросся и после революции. Правда, вырос рыбозавод, появилась школа, и курсировал, как рассказывают, даже один автобус. Я того города не видел. А размах пошел после открытия нефти.
— Сейчас этот город — всесоюзная комсомольская стройка, — вставил слово со знанием дела худощавый светловолосый молодой человек.
Эти слова он произнес громко, явно адресуя их не только
— Первые строительные отряды еще позапрошлым летом тут складывали кирпичики, — добавил веснушчатый парень в роговых очках.
А Фарман смотрел на Ургут, узнавал и не узнавал его. Он хорошо помнил этот райцентр совсем иным.
Небольшой грузовой пароход, отчаянно дымя и бойко шлепая плицами, тянул огромные старые баржи; рядом с ними пароходик явно терял свои размеры, выглядел лилипутом. Баржи казались еще больше оттого, что не только трюмы, но и палубы были загружены ящиками, бочками, штабелями стальных труб, моторами, буровым оборудованием, бухтами стальных тросов… Здесь же располагался и немудреный домашний скарб геологов, вышкомонтажников, бурильщиков. Люди плыли вместе с семьями. На палубе гудели примусы, горели небольшие костры, тут жарили и парили. Шумно играли дети. На протянутых веревках сушили выстиранное белье, и баржи казались расцвеченными флагами. Жизнь шла своим чередом.
Казалось, обычное плавание. Ничего особенного — плывут к новому месту, к точке, помеченной на карте. И в то же время то плавание было необычным. Какая-то непонятная глухая тревога исподволь подбиралась и холодила души, заставляла задумываться. У бортов и на корме подолгу молча стояли нефтяники-работяги. Курили. Перекидывались двумя-тремя фразами. И пристально оглядывали берега. Сумрачные, темные. Тайга и тайга. Нигде ни огонька, ни захудалой избушки. Огромные необжитые пространства…
Чем дальше на север, тем шире разливалась Обь, оттесняя приземистые берега. Тяжелые мохнатые тучи плыли по небу, обгоняя караван. Порой тучи задерживались, опускались ниже — и сразу наступали унылые сумерки. На баржи обрушивался поток холодного дождя. Вода была всюду, и казалось чудом, что баржи еще держатся, не идут ко дну. А потом налетал ветер. Яростный и жесткий, пронизывающий до костей. Расшвыряв тучи, ветер метался над плесом, будоражил реку, вздымая крутые горы волн.
Туго приходилось стареньким баржам. Они тяжело стонали и глухо скрипели, носом зарывались в пенистую влагу, кренились, стремительно скользили вниз и снова выкарабкивались, взбирались на спину очередной волны. На палубе и в трюмах все ходило ходуном, звякали связанные трубы, ерзали тяжелые станки, словно пытаясь освободиться от стальных тросов, угрюмо шевелились связанные ящики, бочки…
Люди прятались в трюмах, разбредались по своим углам. Хмуро прислушивались, поглядывали на вздрагивающие борта баржи, на переборки; от борьбы стихии с металлом сейчас зависели их судьбы. Женщины прижимали к себе притихших детей. Многих укачивало… В этой кутерьме, в шуме и скрежете, вдруг раздавался тихий женский плач или вспыхивала перебранка между женой и мужем: «Поперся на край света…»
А когда шторм стихал, когда отгулявший ветер убегал дальше, Обь еще продолжала волноваться, но волны ее уже не имели грубой силы и беззлобно шлепали в борта, Люди выбирались на палубу. Вслед за мужчинами лезли пронырливые дети, а потом поднимались и женщины, чтобы «дыхнуть воздуха».
Вымытая палуба приятно ласкала глаза. И река сверкала, серебрилась. Из-за облаков выглядывало солнце и улыбалось измученным людям, реке, низким лесистым берегам. Жизнь снова приобретала свою привлекательную красоту. Рыба играла на речных плесах, и низко над водой пролетали гуси. Люди провожали их долгими взглядами, Сердца оттаивали, и улыбки появлялись на захмуренных лицах.