Охотники за мифами

Тихое вечернее небо нависло над землей, обещая первый снегопад. Оливер Баскомб дрожал — не от декабрьского ветра, но от какого-то предчувствия, похожего на то, что он испытывал на своем седьмом дне рождения, перед самым выступлением фокусника. Фокусникам Оливер давно уже не доверял, но в волшебство по-прежнему верил. Такой уж он был упрямый.

Зеленый вязаный свитер плохо защищал от холода, но Оливеру было все равно. Встав на краю каменистого утеса, в ста двадцати футах [1] над грохочущими волнами, он обхватил себя руками и закрыл глаза. Улыбнулся, чувствуя,

как северный ветер пронизывает тело. Щеки совсем онемели, но он не обращал на это внимания — ведь воздух был превосходным на вкус и пах так возбуждающе, так чудесно.

Оливер любил приходить на берег океана и смаковать этот воздух, но сейчас запах стал особенным. Надвигалась буря. И это был не металлический привкус грозы, а чистый, влажный воздух зимы, когда небо становится плотным, а пар изо рта — почти кристаллическим.

Блаженство!

Оливер снова сделал глубокий вдох и, не открывая глаз, шагнул ближе к краю обрыва. Именно здесь и сейчас сосредоточилось все волшебство мира. В воздухе, в зловещем сером небе, в дразнящем предвестии зимы. Торжественная клятва природы принести на землю красоту и покой — пусть ненадолго.

Еще несколько дюймов, один-единственный шаг — и он полетит с обрыва вниз, в буруны, к безмятежности. Старик испытает последнее, сокрушительное разочарование и навсегда перестанет тяготиться своим сыном.

Один шаг.

Что-то легонько коснулось щеки. Прошелестело в волосах. Порыв ветра всколыхнул воду, ударил в грудь, так что Оливер сделал шаг назад. Всего один. Но назад, а не вперед.

Вечер колол щеки влажными ледяными иголочками.

Оливер открыл глаза.

Тихим белым каскадом, от утеса до самого горизонта, над океаном простерся снегопад. Время остановилось. С бьющимся сердцем и пересохшим горлом человек стоял и смотрел, затаив дыхание, не в силах оторвать взгляд. Оливер Баскомб верил в волшебство. Пока у него есть такие мгновения, он выдержит все, что бы ни уготовила ему жизнь.

Непременно выдержит.

Оливер усмехнулся про себя и покачал головой, сдаваясь. Еще одно долгое мгновение он смотрел на океан, на снежное покрывало, застившее глаза, а потом развернулся и побрел по застывшим полям отцовского поместья. Мерзлая трава хрустела под башмаками.

Огромный викторианский особняк старомодного красного цвета украшала розоватая отделка — точь-в-точь глазурь на именинном пироге. Впрочем, мать Оливера всегда настаивала на том, что это цвет роз, нисколько не нарушающий мужественный стиль дома. Ее супруг тщательно следил за безупречностью обстановки, однако во внешнем облике здания, несомненно, придерживался «женской» линии.

Розовый так розовый.

Окна дома тепло светились. В широких эркерах южного флигеля, где располагалась большая гостиная, мерцали разноцветные огоньки рождественской елки Баскомбов. Оливер подошел к французской двери [2] , подергал ручку и вздохнул: заперто. Чувствуя, как тающий снег стекает за шиворот, он тихонько постучал по стеклянной панели и оглядел вестибюль задней части особняка, уставленный антикварной мебелью темного дерева, с коврами на полу и канделябрами на стенах. Когда мама была жива, родители изо всех сил старались придать интерьеру европейский флер, и теперь особняк походил скорее на феодальную английскую усадьбу, нежели на современный жилой дом.

Оливер снова постучался. Ветер так бросался на дверь, что стекло дребезжало. Оливер хотел постучать еще раз, но заметил в коридоре человеческую фигуру. И хотя из-за яркого света поначалу был виден лишь силуэт, по особенной торопливой походке Оливер сразу узнал Фридла. Фридл был не просто смотрителем дома, но именно так он сам называл свою должность, и Баскомбы не возражали.

Высокий, худой человек в очках широко улыбался и размахивал руками, спеша к дверям.

— О боже, входи же, входи! — торопил Оливера Фридл. Он говорил с отрывистым швейцарским акцентом, похожим на кудахтанье. — Прости, пожалуйста. Я даже представить себе не мог, что в такой холодный вечер ты выйдешь из дому. Поэтому и запер дверь.

Оливер невольно расплылся в улыбке:

— Ничего. Я подустал от всех этих приготовлений и решил прогуляться. А теперь вот снег пошел.

Фридл вскинул брови и бросил взгляд наружу.

— Действительно, — заметил он с одобрением. Но потом прищурил глаза, чуть скривив губы в шутливой улыбке: — А ножки у нас не холодные, а?

— Я хотел прогуляться под первым зимним снегом. И ноги у меня, конечно, холодные.

— Ты ведь знаешь, что я имел в виду.

Оливер дружелюбно кивнул:

— Ага.

Фридл заправлял всеми каждодневными хозяйственными делами, от самых важных до ничтожных, что давало Максу Баскомбу возможность полностью сосредоточиться на работе. Фридл оплачивал счета, отвечал на письма, занимался мелким ремонтом и содержанием дома, одновременно следил за работой приходящих два раза в неделю горничных и нескольких садовников, а в зимнее время нанимал человека для уборки снега.

Когда мать Оливера умерла, именно Фридл решил найти кого-нибудь, чтобы готовить еду для отца и сына — двоих мужчин, живших в безмолвном старом доме. Так появилась миссис Грей: она приходила каждый день в семь утра и оставалась до семи вечера. Оливер надеялся, что ей хорошо платят: нелегко проводить столько времени в чужом доме. Вот Фридл — совсем другое дело. Он жил в вагончике, стоявшем в южной части усадьбы. Это был его дом.

Оливер тепло улыбнулся старику, пожелал ему спокойной ночи и пошел по коридору. Картины на стенах говорили как об интересе отца к океану — маяки, шхуны, выброшенные штормом омары, — так и о страсти матери собирать разный нелепый антиквариат, в данном случае — грубо намалеванные портреты, которые большинство гостей принимали за изображения предков семейства Баскомбов.

Едва Оливер вошел в дом, как мокрые ботинки начали скрипеть, и ему пришлось хорошенько вытереть их о восточный ковер, прежде чем пройти в большую гостиную и просторную столовую. Декабрь только начался, но весь огромный дом уже был убран к празднику, увешан красными бантами, золотыми свечками и мишурой. А из другого крыла доносился запах дров, полыхающих в камине.

Его маршрут пролегал мимо большой лестницы к комнате, которую мама всегда упорно именовала салоном. Несмотря на то что это бесило отца — а может быть, как раз по этой причине, — Оливер много лет предпочитал устраиваться с книжкой или смотреть кино именно в мамином салоне, а не в так называемой общей комнате. Кэтрин Баскомб неизменно следила за тем, чтобы ее салон был полон ароматных цветов и теплых одеял. И мебель здесь была такой же изящной, как мама. Единственная во всем доме комната, где Макс Баскомб уступил дизайнерскому чутью жены.