Охотники за сказками

Симонов Иван Алексеевич

В другой раз, оказывается, хитрее того мастера отыскались. Чтобы какой прорухи не получилось, они бабке Нениле вперед под молоко задаток дали. Вот, говорят, мерка, по которой мы дрова пилим. Нам без мерки обойтись никак нельзя. Придем— выкупим.

— Бабушка ждать-пождать, — еле удерживается от смеха Васек, — а они выкупать не идут. Она сама к ним на делянку отправилась. «Вот ваша мерка, говорит. Как же вы без нее дрова-то пилите?» А они плечами подергивают, переглядываются. «Ладно уж, говорят, бабка, оставь ее себе на память. Мы из другой

палки мерку себе вытесали». Иона с лесорубами до слез насмеялась.

Тут представил я себе третью бабку, которую Васек нарисовал. А четвертую своими глазами увидел. Вошел следом за приятелем в маленькую комнату с большой, мелом выбеленной, печью — остановился у порога. Занавески на окнах от середины раздвинуты, ниточка видна, на которой они повешены. Потолок сплошь белыми листами бумаги оклеен. Светло кругом.

В незнакомый дом входить всегда любопытно. В лесную сторожку — тем более. Так и ждешь увидеть что-то необычное. А по сторонам глазеть (об этом в гостях отец с матерью не раз мне наставления читали) все-таки неприлично. Степенно и скромно при посторонних людях надо держаться, любопытства не показывать.

Спохватился — прямее натянутой струны среди пола стою, и глаза прямо держу, чтобы по сторонам не бегали. А они шевелятся.

Справа широкую деревянную лавку вижу. Вдоль передней стены такая же устроена. На месте божницы узкая полочка без икон. Маленький стол вязаной скатеркой накрыт, длинные махры книзу свисают. Над столом темноволосая женщина голову клонит, блестящими спицами шерстяной чулок надвязывает. Платье на ней синее, какое мне сегодняшней ночью во сне представилось, только без горошка.

— Здравствуйте, — говорю вежливо, чтобы каждая буковка была слышна. С рукой не тороплюсь: не все взрослые с ребятами за руку здороваются. А коль замечу, что надо, — до бабушки дошагнуть скоро успею.

Спустила чулок на колени, распрямилась.

— Здравствуй, пильщик!

Она уже знает, чей я такой, как звать следует и по какой части к артели лесорубов прикомандирован.

Услыхал бабкин голос — чуть рот не разинул. «Вот он откуда свое начало берет, дремучий бас Васьки!» Всю маленькую комнату бабушкино «здравствуй» заполнило.

Ты с гостем, значит, заявился? — обшарила Васька большими серыми глазками. — Чего теперь сочинять с ним будешь? Капканы на медведей опять мастерить начнешь или, может, Балайкину потерю по всему бору искать поведешь? Смотри у меня! — головой старательно, а не сердито покачала. — Привяжу к столу суровой ниткой — забудешь игрушки-побегушки.

— Ну, припомнила, чего при царе-Каре случилось, — нехотя протянул Васек, присаживаясь на лавку.

И такие они в басовитом разговоре друг на друга похожие, лесная бабка с внуком.

— Гостя сначала сесть-то приглашают, — держит строгость старшая. — А ты садись, Костя, садись! От него приглашения не дождешься… Пеньки-то на Березовой ваши пильщики подрезали или упрямство держат?

— Пилить ушли. Уговаривались срезать.

— А то я этим Степанам такую ижицу пропишу, что они не прокашляются!

Четвертая бабка, которую своими глазами вижу, не совсем еще и бабка. Белые зубы целехоньки. Грецкие орехи по праздникам можно щелкать. Серыми глазами без очков, не прищуриваясь, зорко видит. Кулак с зажатыми в нем спицами на стол положила — ядреный, угольчатый. Лицо широкое, загорелое, тоненькими морщинами самую малость тронуто. Повстречаться нечаянно на тропинке — за старую не признаешь.

— Первый раз в бору-то? — занимает меня разговором, не дает смутиться в молчаливой неловкости.

— Здесь первый.

— А не здесь?

— На Кщаре мы были, мальчишками бегали. Два года тому. У деда Савела проживали.

— Ну-ну, так-так. Про деревенских мальчишек слышала. И ты с ними? Привыкай, привыкай к лесной жизни… Что же позабыли деда-то? Не придется больше с ним» по сосновому походить. Схоронили мы Савелья Григорьича. Прошлой осенью с ним попрощались. Славный, душевный был старик. Сторожку-то его помнишь?

— Найду, если по той дороге идти.

— Там, близ сторожки, и могилу ему выкопали, и оградку новую поставили. Ель на нее ветками клонится. Сам себе местечко для покоя облюбовал. Тут и положить велел. Чтобы ветерком обдувало, и озеро с бугорка было бы видно. Может, навестить когда доведется? Вспоминал он деревенских-то ребятишек, до конца вспоминал. Грибные места для них отыскал — рыжиков будто из лукошка насеяно! Не дождался малость грибников-то, не дождался… Сказки-то его, чай, бережете?

Смутился я. Оттого ли смутился, что по дедушке заплакать хотелось, оттого ли, что про сказки сторожиха упомянула. «Взрослый человек, с пильщиками в артели хожу, а тут сказки». И деловитым, рассудительным показать себя стараюсь, и в солнечные терема за туманами верится. А признаться черноволосой бабке в своих сказочных увлечениях не хочется.

— Их Костя Беленький записывал. Другой Костя, не я.

Спина болит к ненастью

«Зеленая скучища» в медвежьем бору, которой больше всего боялся, обошла меня стороной. Длинные дни на короткие обернулись. Солнце в половину сосны подняться не успеет, а мы с Васьком уже в дороге. Путь держим по прямой — куда глаза поманят.

— Обратный след найдем?

— А то заблудимся! — пренебрежительно хмыкает Васек, окончательно развеивая мою тревогу.

Набрели на лосиное вальбище. Свеженькое. Примятая тяжелыми боками трава подняться не успела. Проследили копытный след до Тряского болота. Дальше глубокая топь не пускает.

В обход направление берем, только хрупкие ветки под ногами потрескивают.

С высокой рябины красным градом сыплются на землю переспелые ягоды. Глухари огромной стаей налетели на вкусную приманку. Птицы клюют — и нас зависть разбирает. С разбега пугнули глухарей сосновыми шишками, завладели покинутой рябиной.