"Охранка". Воспоминания руководителей политического сыска. Том II
Шрифт:
Бегло просмотрев документ, я сразу же полностью отверг это обвинение. Я обратил внимание следователя на важное обстоятельство, а именно на две буквы «ДП», написанные рядом со словом «чепуха» на документе, которые в принятом министром внутренних дел сокращении значили: «Должно быть передано на рассмотрение в Департамент полиции». Поэтому, несмотря на
Россшг^^в мемуарах
то что Протопопов считал, что данная жалоба безосновательна, он тем не менее не пренебрег обязанностью направить ее в Департамент полиции, с тем чтобы ее официально проверили. На самом деле
Следователь пришел в замешательство, когда я представил это поразительное доказательство того, что ни министр, ни его подчиненные не виновны в пренебрежении служебными обязанностями. Было совершенно очевидно, что это связано с тем, что еще одна надежда комиссии внезапно угасла.
Не менее характерен для бессмысленности всей деятельности Следственной комиссии был мой допрос 8 апреля, который я запомнил почти дословно и изложу здесь, чтобы читатель мог сам составить представление о предельно пустом и бесполезном судебном процессе над нами.
После того как я предстал перед комиссией, один из ее членов попросил меня описать, какая система использовалась для телеграфного сообщения с зарубежными странами и Ставкой. Я отвечал, что, насколько я знаю, между Министерством внутренних дел и армейским командованием была прямая связь, но что я не вполне уверен в этом. А что касается своих зарубежных подразделений, то министерство всегда использовало для сношения с ними шифрованные телеграммы.
– Это означает, - сказал председатель комиссии, преисполненный собственной важности, - что Департамент полиции не имел прямой связи с другими странами?
– Нет, - отвечал я, - наши телеграммы шифровались и отправлялись через почтовое отделение N 35, размещавшееся в нашем помещении. Что происходило с телеграммами потом, мне неизвестно, но я допускаю, что почта отправляла их, как и все прочие.
Затем председатель спросил меня, знал ли я что-нибудь о связях Протопопова и некоего Карла Перрена. Я отвечал в полном соответствии с истиной, что Перрен был знакомым Протопопова, которому тот однажды послал телеграмму.
– Я думаю, - добавил я, - что Перрен просил у Протопопова разрешения на въезд в страну, но Департаментом полиции была наведена справка по поводу Перрена, что дало нежелательный результат, так как оказалось, что военные власти подозревали его в шпионаже.
Росси^в мемуарах
Тогда меня спросили, помню ли я, когда это было.
– Думаю, в ноябре, - ответил я, - но не могу сказать точно. В любом случае, справка была дана,и Протопопов получил всю информацию о Пер-рене. Через две недели или немного позже Перрен снова прислал телеграмму Протопопову, с еще одной просьбой о разрешении на въезд в страну. По просьбе Протопопова мы сочинили вежливый отказ, и Протопопов сам лично послал его телеграммой.
Это было все, что я знал о деле Перрена. Затем председатель комиссии пожелал узнать, существовал ли в Департаменте полиции специальный отдел, занимающийся делами о шпионаже. Я ответил, что нет. Один из членов комиссии спросил меня, что я знаю об учреждении «Датского
Дни страха.
– Ожидание катастрофы.
– Июльское восстание большевиков.
– Временное правительство ищет моей помощи в борьбе против Ленина.
– Мое «преступление» раскрыто.
– Бессмысленные обвинения.
– Моя защита
Впервые дни июля 1917 года мы, заключенные, заметили, что в городе происходит что-то необычное. Офицеры и солдаты в крепости пребывали в состоянии нервного возбуждения, которое мы не могли понять; и очень скоро обычные еженедельные визиты наших родственников были отменены.
Однажды мы услышали с той стороны реки, из города выстрелы из винтовок и пулеметную стрельбу, и так как мы все еще не понимали, что происходит, то часами изводили себя, строя самые фантастические теории.
Конечно, вначале я полагал, что это восстание верных сторонников царской власти против республиканского правительства. Я очень желал этого в интересах России, но наше положение в подобном случае только усугубилось бы, так как мы находились в тюрьме в руках революционеров. И тем не менее я всем сердцем надеялся, что схватка за стенами тюрьмы закончится победой монархистской партии. Однако по некоторым намекам охранников я вскоре понял, что это не восстание монархистов, а мятеж в лагере самих революционеров. Никаких подробностей мы не смогли узнать, несмотря на все усилия.
Все разговоры с тюремной охраной вновь были строго запрещены, но, находясь в состоянии нервного возбуждения, я не мог долее выносить напряжения и спросил у солдата-охранника, когда он вошел в мою камеру, что происходит и чем объясняется продолжающаяся перестрелка, которую я вполне отчетливо слышал через открытое окно. Услышав мой вопрос, солдат усмехнулся, смерил меня взглядом и сказал, что в городе все спокойно. Дав мне столь лживый ответ и только заставив волноваться еще сильнее, он закрыл за собой дверь и несколько часов не появлялся.
Россия\Э^в мемуарах
Только поздно ночью мне удалось немного поспать, но вскоре я вновь проснулся, услышав в коридоре торопливые шаги явно очень возбужденных людей. В состоянии, близком к нервному срыву, я прислушивался к каждому звуку, и моя паника достигла предела, когда я услышал, как кто-то около двери моей камеры спросил: «Зарядили револьверы?» Часовой ответил утвердительно, тогда неизвестный прошептал: «Если они войдут в крепость, никого из заключенных не оставлять в живых». Можете себе представить мое состояние, когда я услышал эти слова. Я понял, что жизнь наша висит на волоске, и хуже всего было то, что я до сих пор не знал, кто может штурмовать крепость. В состоянии безнадежного отчаяния и готовый к любому исходу, я торопливо написал прощальную записку жене, так как ожидал, что в любую минуту меня может настигнуть зловещий конец.