Окаянные

Белоусов Вячеслав Павлович

Ягода совсем пришёл в себя, пошевелил пальцами в сапогах — живой. Глубоко вздыхая, он даже на миг-другой закрывал глаза, так становилось ещё спокойнее, но вздрогнул от ладони, тяжело опустившейся на его плечо. Сталин неслышно подобрался сзади.

— Забывать о важном — непоправимая болезнь, — ворвался в уши Ягоды злой назидательный голос. — Свойственно это не только старикам, но и беспечным молодым глупцам. Надеюсь, яды, используемые в своё время преступниками для отравления пуль, обнаружены?

Переход от одного к другому был слишком резок, вопрос застал Ягоду врасплох, он с трудом старался догадаться, что интересует Генерального, что тот от него допытывается.

— Я понимаю, товарищ Менжинский посчитал

лишним озадачить вас моим поручением? — Не дождавшись ответа, Генеральный развернулся и тяжело зашагал к столу. — Для судебного процесса это очень важное обстоятельство. Хоть минуло несколько лет, вам следует их найти. — Кресло жалобно скрипнуло под его грубо упавшим телом. — Я уверен, у эсеров существовала специальная лаборатория, и были люди, которые профессионально этим занимались. Насколько мне известно, Семёнов об этом умолчал, но, возможно, этим никто из ваших глубоко не интересовался. Яды и лаборатория должны быть найдены. — Сталин поймал его глаза и уже не выпускал из своих, въедливых и суровых. — И разберитесь с причинами всех этих грубых промахов, товарищ Ягода. Мнению умников от медицины, что яд не повлиял на прогрессирующую болезнь Ильича, я не верю. Пули извлекли, яда, видите ли, нет, чем же он страдает и почему? Ему лучше не становится, значит, был яд! — Он грохнул по столу кулаком, помолчал, и, поедая Ягоду глазами, завершил: — Затянулось выздоровление… А мы посоветуемся, небрежность это или… или что опаснее.

Тот уже навытяжку стыл, поднявшись во весь рост, ловя каждое слово.

— Враги повсюду…

— Немедленно займусь проверкой лично, товарищ Сталин!

— Вот-вот. Только не сейте паники и лишних подозрений. Есть доверенные лица?

— Так точно.

— Их не должно быть много.

— Ясно, товарищ Сталин.

— Будьте готовы доложить, звоните лично мне. И поспешите. Утрачено много времени, а процесс на носу…

Это была их первая встреча наедине в Кремле. После, возвратившись к себе, Генрих процеживал в сознании все её малейшие эпизоды, незначительные, казалось, недосказанности, заставившие мучительно гадать над их смыслом. Он выискивал их особое значение и содержание, а находя, и радовался, и пугался. Особенно страшным оставался в памяти зловещий, жуткий подозрительный взгляд исподлобья, пробиравший всё нутро. Он буравил насквозь, встряхивал мозг, казалось, что Генеральный подозревал его в чём-то, читал все его сокровенные, даже спрятанные от себя самого мысли, и тогда рушилось всё вокруг, ты летишь в бездонную пропасть. Тогда ужас перехватывал дыхание и, казалось, останавливается сердце. Вот это последнее страшное ощущение падения повторялось чаще всего, становясь навязчивым. С некоторых пор этот страх надвигающейся беды будил его по ночам, в безумии он, пугая жену, вскакивал с постели или из-за стола, где нередко засыпал в прокуренном кабинете, заработавшись и забывшись. Но там и тут повторялось одно и то же: он метался, схватившись за раскалывавшуюся от нестерпимой боли голову, бросался к окнам, распахивал их, неистовствуя бил стёкла и готов был выпрыгнуть наружу за глотком свежего воздуха. Перепуганная насмерть жена, не в силах с ним справиться, падала в ноги и, хватая, волочилась за ним по полу.

Ничего этого поутру он вспомнить не мог.

Со временем приступы затихали, но ненадолго. Их провоцировало нервное перенапряжение. Вот и теперь, когда, уронив голову на руки, он забылся тяжёлым сном, внезапный зловещий шорох за спиной и, казалось, метнувшаяся за портьеру тень разбудили его. Не разгибаясь от стола, он выбросил руку к ящику, где хранил оружие, выхватил браунинг и, сбив настольную лампу, принялся палить в тот, самый тёмный дальний угол. Грохнувшись на пол, лампа звякнула осколками, потухла. Раз, другой, третий, он так бы и нажимал курок в кромешной темноте, но очнулся

от распахнувшейся двери и ворвавшегося света. На пороге, застряв, орали, пыжились люди.

— Генрих Гершенович! Что? Где? Что с вами?!. — плохо доходили до его сознания крики.

Саволайнен и Штоколов наконец ворвались в кабинет.

— Что случилось? — оттолкнув курьера, шагнул к нему помощник. — В кого стреляли?

Отвалившись спиной к спасительной стене и тыча браунингом в угол кабинета, Ягода с трудом прошептал:

— Там, там!.. За портьерой!..

Выхватив пистолет из его рук, Штоколов бросился в угол, рванул на себя портьеру, та рухнула на пол, едва не накрыв самого помощника.

— Никого! — рявкнул он. — Никого нет, Генрих Гершенович! Привиделось вам. Приснилась какая-нибудь чертовщина. — И по-хозяйски заходил по кабинету, заглядывая в углы, сшибая стулья.

Не в силах держаться на ногах, Ягода сполз спиной по стене и затих на согнутых коленях.

— Крысы! — бросился к нему Саволайнен. — Тащи воды, Савелич! В беспамятстве он.

— Не надо воды, — открыл помутневшие глаза Ягода, скосился в угол, где суетился Штоколов, разглядывая повреждённый пулями громадный шкаф, хрипло остерёг его. — Не трогать там ничего! Я разберусь сам. А вы найдите мне Буланова.

— В такой час?

— Он должен быть на месте. Только ему ни слова! Понял? Ни слова!

Когда шаги Штоколова стихли в коридоре, не без помощи Саволайнена он поднялся на ноги, но тут же, словно стыдясь, оттолкнул курьера, присел к столу и бросил за спину:

— Прибери на полу. — И помолчав, помассировав голову, добавил: — Я бы выпил чего-нибудь… Там, в шкафу, оставался коньяк…

Хруст стеклянных осколков под сапогами финна заставил его поморщиться, он резко крикнул вдогонку, вдруг вспомнив:

— Осторожно с пузырьками! С ядом шутки плохи. Разбившиеся немедленно упаковать и уничтожить. Окна! Окна! Распахни все!

— Простынете, Генрих Гершенович.

— К чёрту! Зато не подохнем! Там есть такие, что убивают одним запахом! — Он уронил голову на руки, безвольно расползшиеся по столу. — И коньяка, коньяка мне…

Безумные глаза его блуждали по кабинету, будто всё ещё кого-то выискивали.

— Может, с Булановым повременить? — подоспел с бутылкой коньяка курьер.

Ягода не ответил. Торопливо выхватил бутылку из его рук, запрокинув голову, жадно припал губами к горлышку.

Вытер губы рукавом, отдышался.

— Он его не скоро найдёт. Если найдёт вообще. — И криво усмехнулся. — Павел Петрович, ещё тот пройдоха. Всегда в делах, когда хозяина в конторе нет. На месте не сидит, а по ночам подавно. — И кивнул курьеру на поставленную перед ним пустую рюмку: — Меньше не нашлось?..

II

"Сколько можно выкурить папирос, пока эта неповоротливая каланча наведёт порядок?" — тупо гонял туда-сюда одну и ту же навязчивую мысль Ягода. Закинув ногу на ногу и покуривая, он меланхолично водил глаза за лениво передвигавшейся по кабинету, склонявшейся и разгибавшейся спиной Саволайнена. Время от времени меняя позу, нелепо закидывал вверх то один, то другой сапог, опорожнял и вновь наполнял поставленную перед ним рюмку. Тут же маячила первая, опустевшая уже бутылка. Искоса, стараясь оставаться незамеченным, курьер бросал на начальника осуждающие взгляды, но помалкивал.

Голова Генриха Гершеновича, казалось, позванивала, ничего разумного в ней не плутало, всё происшедшее двумя часами ранее напрочь выпросталось без остатка. Если и вспыхивали вдруг новые тусклые искорки сознания, то враз пропадали, не задерживаясь, не рождая и намёка на глубокие размышления. Коньяк топил разум, хоть что-то ещё пыталось сопротивляться и цеплялось за согбенную фигуру Саволайнена, как утопленник хватается за соломинку, но обрывалось, лишь финн, останавливаясь, замирал с совком.