Окаянные
Шрифт:
Вот он сгрёб последние кучки мусора в углу у шкафа, за которым, как причудилось Ягоде, исчез переполошившийся его призрак, и в мозгу Генриха щёлкнуло, — он вздрогнул, вспомнив про ужасные стеклянные пузырьки с ядами, которые с некоторых пор тайно хранились там по приказу его жестокого кумира. Лишив покоя, они мерещились Ягоде даже на трезвую голову. А теперь пригрезились разбросанными и разбитыми на полках шкафа, и яды ручейками лились наземь, извиваясь змеиными кровавыми тельцами, грозя ужалить его самого. Он вскинул голову, едва не вскрикнув, и тут же очнулся.
— Не пострадали? — собственного голоса, услыхав, не узнал, язык заплетался, едва ворочаясь во рту. — Не задели пули наш тайник?
Финн понял не сразу, медленно покачал головой из стороны в сторону.
— Смазал, значит… — не то успокаиваясь, не то печалясь, пробормотал Ягода.
— Две выше прошли, а третья боковую стенку царапнула и в камень ушла. — Саволайнен для убедительности поднял руку с зажатой в пальцах приличного размера щепой. — Ишь, разворотило! Я её завтра к месту пристрою. Ни один глаз не приметит.
— Гильзы нашёл?
— Собрал.
— А стены как?
— Щербины затру, а остальное на время портьеры скроют.
— Не заметят?
— А кому?
— Только уже не завтра, а сегодня.
— Это так. — Саволайнен нагнулся завершить уборку.
— Феликс уже до утра не появится, раз к полуночи не успел. А больше некому. Менжинский опять отлёживается.
— Вы за Павлом Петровичем послали.
— За Землемером?.. Зачем?
Финн только пожал плечами.
— Нашему матросику сейчас его не найти, — попытался опереться локтем на стол Ягода и ему удалось. — Непростой малый наш Павел Петрович… — Чувствовалось, сознание возвращалось к Ягоде, разум светлел. А кличка прилипла к Буланову ещё в Пензенской чека, он там один из самых грамотных считался, потому как землемерное училище до германской войны закончил.
— Поздно к тому же, — напомнил финн, — разбежался народ по домам, а кто поленился, так где-нибудь здесь прикорнул. Вам бы, Генрих Гершенович, тоже на покой. Я вот завершу с уборкой и диванчик застелю. А завтра уж на свежую голову…
Договорить ему не удалось.
— А кто сказал, что Буланов мне нужен? — грубо перебил его начальник; перебирая спиртного, он приобрёл привычку разговаривать сам с собой на всевозможные темы и остановить его Саволайнену никогда не удавалось, как бы ни пытался.
— Так сами же и послали за ним, — буркнул он, двинувшись к дверям с мусором.
— Удалил. Удалил я его, Сава…
Однажды, несколько лет назад, в поезде в доверительной обстановке, наедине, также по пьянке назвав верного своего спутника так, Ягода уже больше не окликал его по-другому, будто напрочь забыл настоящее имя.
— Понимаешь, Сава? Удалил я его. Чтобы не шнырял у меня по кабинету. Заметил, как проныра шкаф обнюхивал, словно легавая ищейка.
Ягода прокашлялся, поправляя голос. Заметив, как покорёжило курьера, долго раскуривал погасшую папиросу. Так и не справившись, зло смял её, швырнул в сердцах перед собой окурок, полез за новой в портсигар. Финн, словно факир —
Ягода прищёлкнул языком, и вышколенный помощник исчез из-за спины, заспешив к открытым окнам.
— Вот-вот, — буркнул Ягода, — прикрой окно. С Гражданской спину порой схватывает так, что не разогнуться. Помнишь тот проклятый эшелон, когда белые нас прищучили? Пощекотали нервишки…
И смолк, задумавшись. Финн копошился у окон.
— А про матросика нашего я не просто так разговор повёл, — отхлебнул из рюмки Ягода и поднял глаза на курьера. — Больно уж ушлым он мне показался. Ты как? Не замечал за ним ничего? Чаи-то вместе гоняете…
— Есть соображения.
— Валяй, выкладывай.
— Разговорились тут мы. Ну и сболтнул, мол, Файку Каплан спалил по приказу… — Финн замялся.
— Ну, говори, говори, — поторопил Ягода. — Смерти в глаза насмотрелся, а здесь робеешь?
— По приказу Якова Михайловича.
— Свердлова?
Финн молча кивнул, пряча глаза.
— Спалил! Он?!
— В бочке. Уже после того, как расстреляли её.
— Врёт, паршивец!
— Вот и я…
— Его там и в помине быть не могло. Читал я её дело. Среди тех, кто сволочь ту уничтожил, никакого Штоколова не значилось. — Ягода свежел на глазах, собрался в пружину, словно минутами назад не расползалось его тело по столу.
— Как же так!
— А тебя хвалю, Сава.
— Я уж было совсем ему доверился. Мы тут с ним о процессе судебном калякали. Он же, гнида, у нас почти с месяц!
— Учил я тебя с новичков глаз не спускать, пока сам команды не дам…
— Виноват, Генрих Гершенович, — вытянулся финн.
— Не кори себя. Проморгали мы оба. Но это дело поправимое. А тебя хвалю.
— Что же теперь? Как с ним работать?
— Не твоя забота, — поморщился Ягода, в зубах поковырялся. — Нашкодить он не успел. Так?
— Да, вроде… — в растерянности мялся финн. — Я с ним особенно бесед не разводил… Насчёт эсеров, о приговоре судачили. Он вроде всё правильно галдел. Расстрелять, мол, надо было. А больше ничего. Сбрехнул, выходит, про себя.
— Ты не волнуйся. Это он себя в твоих глазах возвысить хотел. На этом и прокололся. А ты оставайся с ним прежним. Пусть и далее заливает. Где-нибудь на серьёзном попадётся, если действительно приставлен вынюхивать. Вида не подавай, что подозреваешь. Тут перегибать нельзя.
— Кого же средь нас подозревать?! — взвинтился Саволайнен. — Нас с вами, Генрих Гершенович? Да мы ж!.. У вас вон!.. — И, задохнувшись, закашлялся.
— Спокойно, спокойно, Сава. Раньше следовало тебе глаза открыть. Но думал, сам разберёшься. Тут же на всех углах уши. — И смолк, поморщился. — Да чего виноватых искать. Мне наука. — Ягода, глубоко затянувшись папироской, со злостью воткнув окурок в пепельницу, долго, сосредоточенно мял.
Финн, обычно невозмутимый, скрежетал зубами.