ОКБ
Шрифт:
Видимо, оценив мои потуги на светскость, она улыбнулась.
– Отчего же? Очень даже представляю.
– Мы коллеги?
– Нет. Я изучаю гуманитарные науки, а в больнице нахожусь на излечении.
«Филфак, наверное», – подумал я.
* * *
В тот же вечер мы сидели друг напротив друга в единственной комнате моей малосемейки. Обеденный стол на прошлый мой день рождения был принесен из кухни, да так и остался в комнате: таскать его туда-сюда было бессмысленно. Кухня в малосемейной квартире была метров пять и не вмещала моих многочисленных посетителей. Она использовалась только для приготовления непритязательной холостяцкой пищи. А еще там стоял старый шумный диван.
Сумерки за распахнутым настежь окном сгущались и благоухали, свет включать не хотелось. Мишка с медсестричкой уединились на кухне. Через тонкую стенку и фоновый «Element of crime», периодически прорывались мишкино увещевающее гудение и нетрезвый смех среднего медицинского персонала.
Я уже поведал о том, в ближайшем будущем будет полностью расшифрован геном человека, а также появится возможность выращивать запасные органы из собственных клеток. Настал черед важной проблемы, решение которой я себе представлял с трудом – оцифровки сознания. Тут от медицины мало что зависело, проблему это должны были решать физики и программисты. Но времени у них было достаточно, на клонированных органах мы легко дотянем до времен, когда перенос сознания станет обыденным явлением…
– Так что, у нашего поколения есть все шансы дожить до бессмертия! – с гордостью резюмировал я, полагая, что полностью разрушил ее скептическую позицию.
Она молчала. Я подумал, что это та самая пауза, которая наступает, когда оратор производит столь глубокое впечатление на аудиторию, что та, когда он умолкает, дарит ему несколько мгновений тишины, которые много ценнее последующих оваций. Было слишком темно для того, чтобы я мог разглядеть выражение ее лица. А жаль, мне хотелось бы видеть ее восторг…
– Уф. Я уже думала, ты не закончишь никогда, – выдохнула она, потягиваясь. – Давно я не слышала столь самозабвенного бреда, но всему есть предел. Тут люди от гриппа мрут, не говоря уже о чем-то более серьезном… А ты – вечная жизнь, вечная жизнь…
– Но если ни к чему не стремиться, тогда ничего и не изменится… – пролепетал я.
Она молчала. Музыка на кассете, закончилась уже какое-то время назад. Я не находил, что сказать, пауза превращалась в бесконечность. В безмолвии рушились утопические параллельные миры, преисполненные прогрессивных свершений. Мне казалось, что я остроумен и оригинален, а выяснилось, что несу какой-то нудный бред. Стало стыдно и пронзительно ясно, что ничего у нас не случится – ни интрижки, ни романа… На фоне этой кромешной тишины из-за стены проявились жалобные стенания сестры милосердия и размеренный скрип старого дивана. Я снова включил музыку, чтобы заглушить эти абсолютно неуместные звуки.
– Ну! Давай тогда на ход ноги. Я провожу. Пора, а то тебя в больницу не впустят.
И тут я почувствовал, что ее ступня бесцеремонно уперлась мне в промежность. Это было настолько неожиданно, что я совершенно потерялся и застыл, не окончив движения. Она накрыла своей рукою мою, потянувшуюся за бутылкой, прижала ее к столу и прошептала:
– Вот только не надо никуда спешить.
* * *
Есть такая сигнализация, реагирующая на изменение объема воздуха в помещении. Что-то подобное сработало в моей голове, и я проснулся. В одних трусах и босиком я проскакал метров тридцать по коридору, в который выходили двери малосемеек, но успел лишь увидеть, как закрываются двери лифта. Бежать восемь этажей в неглиже я не решился. Пока шел обратно, окончательно проснулся. В окно я видел, как она вышла из подъезда и пошла по улице. Я решил не звать ее, а помахать рукой, если обернется. Она не обернулась…
После такой откровенной незаинтересованности в развитии отношений, я бы не стал проявлять никакой инициативы. Что такого? Переспали – разбежались. Может, она, вообще, замужем… Но было одно обстоятельство, заставлявшее меня думать о ней. Дело в том, что после чрезвычайно драматичного расставания с моей первой любовью, у меня что-то нарушилось в голове и привело к странному нарушению в интимной жизни. У меня были с тех пор еще три связи, две мимолетных, одна подольше. Со всеми тремя партнершами, в самый ответственный момент я ничего не чувствовал. Всё происходило по сценарию: возбуждение, наслаждение, разрядка, но никакой, так сказать, эмоциональной окраски ощущений. И не только эмоциональной, но и физической. Удовольствия ровно столько же, что и при мочеиспускании. Я думал, ладно – ерунда. Без любви, наверное, не могу, такая вот сложная у меня душевная организация. Кажется, где-то в глубине души даже гордился этим… Никому не говорил, к врачам не обращался. Была какая-то внутренняя уверенность в том, что, когда встречу ту самую, все ощущения вернутся. Как при некоторых психических заболеваниях теряется обоняние, а после излечения возвращается. И вот теперь весь букет ароматов разом и вернулся, и еще даже пара ноток добавились… В общем, я решил ее разыскать.
Ночью, на мой вопрос по поводу причины, из-за которая она оказалась в больнице, она ничего не ответила, увела разговор в сторону. Я не настаивал, мало ли почему человек не хочет говорить о своей болезни. Наверняка, что-то несерьезное, тем более, что никаких внешних проявлений болезни я не заметил. В каком из двадцати девяти отделении ОКБ она лежит, я не знал. Перед тем, как поехать ко мне, мы встретились в вестибюле больницы. Фамилией ее поинтересоваться я, естественно, не удосужился. Таким образом, я располагал только описанием внешности и именем. Имя, я рассматривал и такой вариант, могло оказаться вымышленным. Так что задача по ее нахождению была совсем не проста – десять этажей больницы вмещали больше тысячи пациентов.
Я решил по очереди обойти все отделения кроме детских и тех, где ее точно не могло быть: ожогового, реанимационного и травматологии. Подходить к сестринскому посту и опрашивать дежурную медсестру или, при наличии, сокурсников, проходящих там практику. Но делать этого не пришлось. Утром, когда я вышел из автобуса, меня сзади кто-то пнул по пятке, так, что нога подлетела вверх. Это оказался Четвериков из 302-ой группы. Мы вместе ходили с ним в подвал санитарного корпуса в качалку.
– Ну ты и змей! – сказал он, ухмыляясь. – Пошто бабу у меня увел?
– И тебе «здравствуй», – я протянул ему руку. – Какую бабу? Ты чего это несешь?
– Здорово. Да видел вчера, как вы с Мишкой из больницы с трофеями уходили. Один с медсестрой, другой с пациенткой… – он посерьезнел. – Она, конечно, ничего такая себе, сам хотел к ней подкатить, но как-то не решился… Как бы это не совсем этично – в нашем отделении к пациенткам подкатывать. А ты молодец, без мерехлюндий…
У меня екнуло в груди от догадки.
– Постой, а ты в каком отделении?
– Так в онкологии… Елки. А ты не знал, что ли?
* * *
Санитарка по моей просьбе вызвала ее из палаты. Она решительно подошла ко мне, стоящему в чайльдгарольдовской позе возле горшка с гигантским фикусом. Как она сразу же предупредила, разговор получился ненужный. Она смертельно больна, я собираюсь жить вечно. Более разных судеб вообразить невозможно. Убогий сценарий о том, как благородный витязь в белых одеждах провожает поцелуями на тот свет засыпающую красавицу, может понравится только дебилам и извращенцам. Короче, жалости ей не нужно, любви быть не может. Адье! Она выразила твердую уверенность в том, что мне достанет ума оставить ее в покое, и удалилась. За время этой недолгой сцены мне не пришлось промолвить и слова. Глядя ей вслед, я физически ощущал свой тотальный идиотизм. Я ведь действительно рисовал себе где-то на грани подсознания благодарные слезы умирающей и ее застывающую руку в своих горячих ладонях…