Океан между
Шрифт:
– Да, – усмехнулась она, – он хоть рассказывает только своим друзьям, а ты через свои рассказы – всему миру.
– Дались тебе мои рассказы, – раздраженно воскликнул Никита, чувствуя, как ему неприятно упоминание о его неудачной попытке стать писателем, – Только не говори, что они тебе понравились.
– Очень! В них столько юмора и эротики.
– Ты серьезно…
– Как никогда, – похоже, она была искренна, – Скажи, а много там автобиографичного?
– Почти ничего, – слегка кокетничая, ответил Никита, он всегда говорил это, когда ему задавали подобные вопросы, – это чистое творчество!
– Творчество?
– Нет, это творчество, – не сдавался Никита.
– Нет, это разврат! Низкий и грязный.
– А я говорю, это высокое творчество!
– Низкий и грязный!
– А я говорю, высокое и чистое!..
У них чуть не дошло до шутливой драки. Когда они успокоились, она вдруг серьезно сказала:
– Странно, а в тебе такое сочетание совершенно несовместимых вещей. Вчера в поезде, пока ты спал, я сидела и читала твою книгу. Смотрела на тебя и думала – неужели вон тот храпящий голый человек написал все это? Это никак не могло совместиться у меня в голове. Скажи, почему ты начал писать?
– Не знаю, – поморщился Никита, этот разговор все же определенно был ему неприятен, – наверное, человек начинает сочинять, когда его не удовлетворяет окружающая действительность.
– Ты не удовлетворен?
– Нет, если подо мною не лежит женщина.
– Почему ты все время отгораживаешься от людей своей иронией, – тут же спросила она, нахмурившись. – Я никак не могу достучаться до твоего чувства.
– Не знаю, – пожал плечами Самолетов, – наверное, из-за привычки отгораживаться от всех. Я так по-дурацки устроен, что всегда чувствую угрозу со стороны людей, и поэтому должен защищаться.
– Значит, я для тебя одна из всех? От меня ты тоже чувствуешь угрозу?
– Если откровенно, то да.
– Какую же угрозу? Я никогда не причиню тебе вреда, солнышко…
Она употребила эпитет «солнышко», как будто у нее не было человека роднее Никиты. Это было как-то неожиданно, ведь он даже ничего о ней не знал. А хотелось узнать очень много.
– Расскажи мне о себе, – попросил он, – Например, кто твои родители?
– Моя мама русская, а папа… – она задумалась подбирая выражение, – а папа шахматист.
– Да-а, перед глазами сразу встает полная картина твоей семьи, – усмехнулся Никита.
– И что же ты видишь?
– Ну, я представляю себе твою маму, которая воспитывает в одиночестве дочь. Твоего папу, человека неплохого, но который витает в облаках. Он с головой ушел в свое увлечение так, что даже забывает о семье. Не исключено, что при этом он любит выпить.
– Откуда ты все знаешь? Ты так образно все описал, как настоящий писатель!
– Скажу тебе по секрету, я не писатель.
– Скажу тебе по секрету, я это знаю. Ты просто очень хороший человек.
– Ты тоже… очень хорошая.
– Какой комплимент!
– Нет, правда, в тебе видна какая-то мудрость не по годам. Это, видимо, что-то у тебя на уровне инстинктов. И это не зависит от возраста. Это может быть у женщины и в пять, и в пятьдесят лет. Или может не быть никогда.
– Ты мне тоже понравился.
– Чем именно?
– Мне нравится… как ты кончаешь.
– А мне, как это делаешь ты…
Надо ли было еще что-то говорить? Венский стул громыхая
Пианино заскрипело, задавая такт, «престо-престо». За секунду до наступления обоюдного оргазма он вдруг остановился:
– Постой, давай попробуем так, – он приподнял ее за попу, и, придерживая одной рукой, поднял крышку пианино.
Теперь каждое их движение рождало беспорядочную мощную какофонию звуков, гремящих из готового развалиться под ними инструмента. Такое сопровождение, похоже, окончательно свело ее с ума. Она завыла и, запустив руки под его майку, впилась длинными ногтями в спину. Но он не чувствовал боли, и не думал о кровавых следах, которые уликами останутся надолго. Он внезапно обнаружил, что створка старинного платяного шкафа с большим зеркалом волшебным образом приоткрылась настолько, что он мог видеть в полный рост их слившиеся в зверином совокуплении тела. Он со странным отчуждением взирал на происходящее, пока его глаза не перестали что-либо видеть. Его сознание полностью отдалось ощущению, как их соединенная плоть пульсирует в безумстве любви, не заботясь, что в это мгновение они, возможно, порождают новое существо.
Когда биение их тел стихло, и она обессилено уронила ему голову на плечо, он услышал приглушенный шепот:
– Господи, господи, ну почему мне все время попадаются женатые мужчины? Ну почему?
Он не успел ей что-либо сказать в ответ, как дверь в соседнюю комнату осторожно приоткрылась и оттуда показалась голова Юлика.
– Эй, с вами все в порядке? – немного испуганно спросил он.
– Да-да, мы того, мы о’кей… – уверил его Самолетов, быстро поправляя одежду и прикрывая собою полураздетую Лану.
– А что это было?
– Что ты имеешь в виду? – переспросил его Никита.
– Ну вот это? – кивнул на пианино Юлик.
– Вот это? – Самолетов на секунду задумался. – Секунду, сейчас спрошу… Лана, а что это было?
Та отняла голову от его плеча и, ошарашенно оглядываясь вокруг слипшимися от слез и утомления глазами, ответила:
– Я не помню… кажется, что-то из Шнитке.
– Да, точно, – подхватил ее предположение Никита, – это Шнитке, тринадцатая симфония ля-ля-бемоль…
– Я так и понял, – показал в улыбке все свои отбеленные американским дантистами зубы Юлик. – Вы закончили музицировать?
– Ага, – в свой черед развеселился Никита.
– Мы тоже. Есть предложение: не хотите ли прошвырнутся по городу?
– Лана, ты как? – спросил уже вполне пришедшую в себя девушку Никита.
– Я просто схожу с ума… – ответила та, с обожанием глядя на своего партнера, – от того, как хочу выпить шампанского и пройтись по Питеру.
***
Прогулка по Невскому проспекту четверых ничем не озабоченных, кроме друг друга, молодых людей несет много радостей. Все вокруг: от пейзажа до местных жителей – кажется занятным, любой непривычный пустяк восхищает, любое событие веселит до неприличия.