Океан — всего лишь снежинка за четыре миллиарда миль отсюда
Шрифт:
— Думаю, после того, что я сделала, ты никогда уже не будешь относиться ко мне по-дружески.
— Я одиночка. У меня нет друзей.
— Можно подумать, именно поэтому тебя так привлекают все эти ЯГВЭ! Те, кому то или иное место нравилось таким, как оно было, уже там не живут, а те, кто будет любить это место таким, каким оно станет, еще там не поселились. На этот короткий миг ты оказываешься там наедине с Вселенной, ведь так?
Не иначе, она записывала их разговор. Обычно такие вопросы задают во время интервью. А публика сама не своя до подобных бесед. Может, стоит разрушить ее замысел, отплатив за испорченную съемку первого прохода Борея?
Впрочем, на самом деле
Так что большого ущерба от происшедшего Торби не понес, просто он не хотел, чтобы Леоа оказалась поблизости в какой-нибудь ответственный момент. А что до ее спасения, то разве у него, как у мужчины, был выбор? Он поступил как должно, и она не может этого не понимать. Любой на его месте сделал бы то же самое.
— Похоже, ты никогда над этим не задумывался? — спросила вдруг Леоа.
«Не задумывался над чем?» — мелькнул у него вопрос. Но на всякий случай Торби не стал возражать:
— Пожалуй, ты права.
— Вот видишь, мы с тобой не такие уж и разные. Ты любишь смотреть, как преображается нечто прекрасное. При этом тебя не особо волнует, что при этом то, что было, ломается, рушится и взрывается. Тебе нравится наблюдать процесс разрушения, когда прекрасное творение природы погибает, чтобы дать жизнь прекрасному творению рук человеческих.
Торби плохо понимал, к чему она клонит, и боялся, что от него потребуют какой-нибудь реакции.
Но Леоа как будто и не нужен был собеседник. Она говорила без умолку:
— Так вот, Торби, именно это я хотела запечатлеть. Торби. Одинокий Торби. Торби — последний горец, которого предала та, кого он считал своим другом. Выражение твоего лица, когда это произошло. Жесты, движения. Моя идея состояла в том, чтобы установить аналогию между двумя событиями: преображением Марса, куда вскоре искусственно будет занесена жизнь, и преображение Торби, которого искусственными методами тоже можно вернуть в общество, заставить вступить в диалог с людьми. Мне хотелось показать, что тебя тоже можно заставить чувствовать ненависть, а потом, возможно, и любовь. Чтобы ты понял, что вокруг тебя есть люди. Точно так же, как Марс вскоре поймет, что на его поверхности есть жизнь, причем отличная от той, к которой он привык за три века нашего на нем пребывания.
Ну вот, теперь все стало ясно. Окружающие пытались воздействовать на Торби всю жизнь, но у них мало что получалось.
— И ты хотела показать момент моего преображения в своем документальном фильме?
Вопрос, конечно, глупый, все и так было очевидно, но журналисты часто в ходе интервью задают глупые вопросы, чтобы получить умные ответы, а потом никак не могут избавиться от этой ужасной привычки.
— Да, конечно, разумеется. Так и есть. Я больше не состою в движении пуризма-реализма. Можешь забирать его себе. Оно не только не позволяет мне обрести славу, но даже не позволяет тебе ее сохранить. Вот почему у меня родилась идея принципиально новой серии документальных фильмов, где духовное преображение известного человека будет сопоставляться с изменением какого-либо объекта Солнечной системы в рамках программы Всеобщего Процветания. Два этих события будут показаны в их взаимосвязи. Если тебе интересно (впрочем, с чего бы?), то ты можешь ознакомиться с уже обнародованным мною манифестом этого нового движения. Я уже сообщила всем, что собираюсь с тобой сделать, а потом показала кадры с места событий, показала твое лицо, которое, кстати говоря, в такой момент могло бы быть и повыразительнее. Жаль, что больше ты не предоставишь мне такой возможности. И хотя в своем манифесте я заявила, что смогу снять следующий сюжет только лет через двадцать, когда Марс заметно изменится, уже сейчас мои идеи популярны более, чем когда-либо. Даже по самым скромным подсчетам, у меня сейчас довольно солидная зрительская аудитория. Наконец-то меня услышат!
Наверно, во всем этом был какой-то смысл — психологизм и все такое. Торби сказал только:
— Если это именно то, чего ты больше всего хочешь, я тоже рад, что тебя наконец услышат. Надеюсь, не только услышат, но и поймут.
Ему это все казалось надуманным, формальным и ненужным. Леоа широко улыбнулась и сказала:
— Торби, ты такой милый. Я не могла и мечтать о том, чтобы ты дал мне еще один шанс.
— Буду рад.
Он коснулся ее лба рукой и добавил:
— Желаю быть услышанной!
Леоа, наверно, тут же принялась обдумывать достойный ответ. Торби не стал его дожидаться и ушел. Ему надо было купить кое-что из снаряжения, подготовить оборудование, а потом совершить перелет к южному полюсу — до прохода над ним Борея оставалось три дня.
Торби шел и улыбался, сам не зная чему.
На шестидесяти шести градусах северной широты, у марсианского полярного круга, в день зимнего солнцестояния в полдень солнце должно лишь слегка показаться из-за горизонта. Торби решил, что это наверняка будет впечатляющим зрелищем, особенно сейчас, когда через все небо пролегло недавно возникшее вокруг Марса кольцо. Однако, к разочарованию журналиста, вскоре стало понятно, что он зря дожидался этого полуденного рассвета, потому что весь полярный горизонт оказался затянут хмурыми облаками. Наверняка там, наверху, за этими облаками, новые кольца Марса сверкают в лучах солнца, образуя яркую небесную дугу. А тут, внизу, вообще ничего не видно — даже метеоритный дождь, постоянно идущий из колец, стал почти незаметен, превратившись в легкие отсветы, похожие на зарницы, время от времени мелькающие в сгустившихся тучах.
Торби подождал немного, но небо не прояснилось. Время восхода и захода солнца миновало, и он включил фонари, проверяя готовность ракеты к старту.
На прощание журналист еще раз осмотрелся. Шел снег: в воздухе кружились крупные тяжелые снежинки. Их пока было немного, но это уже напоминало снегопад. Снежинки показались Торби такими прекрасными, почти совершенными, что он в течение двадцати минут крупным планом снимал их при помощи трех сталкеров, а еще два сталкера запечатлевали момент падения снежинок — в то короткое мгновение, когда снежинка касалась земли, сталкер фотографировал ее с максимальным приближением, и она таяла от света вспышки. Любуясь неповторимыми узорами снежинок, Торби думал, могут ли снежинки такой же формы, как марсианские, выпасть где-нибудь еще.
Торби снимал снегопад до тех пор, пока не поднялся ветер. Потом снег усилился, и журналисту пришлось поторопиться с отлетом. Он улыбнулся, глядя, как Бэггинс глотает сталкеров и забирается в ракету, а потом еще немного постоял, глядя на снег, прежде чем самому последовать за роботом и погасить фонари. Торби испытывал странное и отчасти злорадное удовольствие: его обычно лишенное всякого выражения лицо сейчас лучилось настоящей радостью, а Леоа и все ее камеры были далеко, в каком-нибудь городе или на каком-нибудь космическом корабле, дальше от него, чем когда-либо.