Океан. Выпуск второй

Клименченко Юрий Дмитриевич

Серега шел на корму глухими местами, старался, чтобы его никто не увидел. Он хотел проститься со своим старшим другом, сказать ему всего несколько слов — с глазу на глаз.

На корме он чуть не столкнулся с беззаботной парочкой, стоявшей в тени около запасного винта. Девушка в объятиях парня самозабвенно лепетала:

— Митя, Митенька!

Сереге стало очень обидно, что в такую ночь, когда все должно застыть в горе и печали, потому что нет и никогда не будет Женьки Карповича, люди легкомысленно целуются, говорят слова любви. И с этой нестерпимой обидой он вошел в темный коридор, ведущий к дверям красного уголка. Тут возник у него страх, ноги стали малопослушными. Он вспомнил умершую бабушку и то, как он долгое время боялся входить в комнату, где она лежала мертвая. И подумал он о том, что никогда еще в своей жизни не видел умерших.

В красном уголке был полумрак, светила лишь одна лампочка около трибуны. Стол с гробом стоял в центре, около него кто-то был. Серега замер и вдруг услышал голос Насти:

— Кого я теперь буду ждать, кого ждать?

Серега медленно попятился и бегом устремился вверх по трапу. Лишь на палубе, около третьего

трюма, он остановился и отдышался, попытался вспомнить то, что хотел сказать у гроба, но в голове метались лишь отдельные слова и обрывки фраз из глупейшего письма; ненужный хлам, расцвеченный эмоциями, в которых он уже не находил прежнего смысла и значительности.

И продолжал звучать в ушах вопрос Насти, от которого сострадание к ней стремительно росло и становилось невыносимым. Оно сжигало, раскаляло его, словно кусок металла в сильном огне. И Серега, дважды спасенный в один день, подумал и вдруг понял, как ничтожно пережитое им по сравнению с тем, что он теперь обязан и должен!

Да, это правда, несколько дней назад он был куском мягкого железа и попал в огонь, и в нем чуть не расплавился. Но, охлажденный большой мыслью, большой целью, приобрел, как закаленная сталь, твердость, без которой человек — ничто. Сергей усмехнулся, вспоминая себя в недавнем прошлом, и посмотрел на равнодушное море.

Потом пошел в лазарет и в темноте, не зажигая света, порвал письмо, а в конверт вложил новый листок, на котором размашисто написал:

«Ты прав, Женя. Я должен жить и обязан быть как ты и лучше!»

«Боцману на бак!» — раздалась команда из динамика, и она разбудила смертельно уставшего Серегу.

Он поднялся на койке, подумал: «На южное поле пришли. Скоро подъем», — и стал будить товарищей.

Начинался новый день путины.

Татьяна Ростовайте

АУШТРИНИС [12]

Кто на море родился, стал взрослым, Вскормлен морем и морем вспоен, Лишь увидит он парус иль весла, — Трепет в сердце почувствует он. Кто соленою влагой и зноем Пропитал свою жизнь, знаю — тот Не сробеет, когда ледяною Ауштринис волною качнет; Лишь плотнее в брезент завернется И баркас повернет на волну, Не гадая — домой ли вернется Иль пойдет он сегодня ко дну. Кто родился на море — У моря Тот погоды не ждет И готов С ауштринисом снова поспорить, Был бы только хороший улов. Перевел с литовского Игорь Строганов

12

Ауштринис — северо-западный ветер, часто переходящий в шторм.

Леонид Климченко

ВСПЛЫТИЕ

Мне не сравнить ни с чем минуты эти, Они наградой нам за труд даны: Что может быть прекраснее на свете В конце похода всплыть из глубины! Чего так ждали, то свершится ныне, И будет нереальным, как во сне, — В открытый люк сладчайший воздух хлынет, И лодку закачает на волне. Уже команда рубку обживает, О, как затяжка первая крепка! В посту центральном очередь живая, И слышен сверху запах табака. Передвигая ватными ногами, По трапу лезешь, слыша сердца стук. И закрываешь вдруг глаза руками, Ошеломлен увиденным вокруг. Слепит глаза осенний тусклый вечер, И ярче солнца блеклый след волны. Каких-то два часа до нашей встречи, И берега Рыбачьего видны. Белее снега вал бурунный хода, Над рубкой чайки с хохотом снуют. И запахи густые соли, йода От рубки обсыхающей текут. В хорал слагаясь, море, свет и звуки — Гимн дальнему походу твоему, Бескрайний мир протягивает руки Нам, сыновьям, вернувшимся к нему.

Игорь Строганов

* * *

Ходил я в поэтах начальных, Но был уже с морем знаком. Тогда и вручил мне начальник Военный

билет с якорьком. Был Тихий. Был рейд Бакарицкий. Экватор палил, как костер. Стал домом эсминец «Урицкий» И вывел салагу в простор. Рули мне ворочать не тяжко. В охотку утюжился клёш. А тело И сердце С тельняшкой Сроднились — Не отдерешь! Повыше девятого вала Я вырос на мостике, прям. Мне молодость принадлежала — Ее подарил я морям… Бывает — из юности вести Настигнут в далеком краю, Где в мраморе, бронзе иль песне Внезапно годка узнаю. Шагнет с пьедестала навстречу, Улыбки своей не тая, На вахте бессменной и вечной По-прежнему молод… А я? Я стал на Нептуна похожим Дубленым навек стариком, Но не расстаюсь с краснокожим Билетом своим с якорьком. И нету мне доли милее, Чем выдюжить в зной иль пургу. А если о чем и жалею, — Что море обнять не могу.

Георгий Салуквадзе

СЕЙНЕРЫ

Забрасывает, словно невода, На берег кружевную пену море. У чаек завершается страда, И сейнеры темнеют на просторе. А солнца заходящего мазки — Как бы рассветов будущих этюды. Пути рыбачьи были неблизки, Зато улова серебрятся груды. И звезды побратались с высотой, С воды исчезла тропка золотая… Усталой чайкой месяц молодой Сложил крыла, на мачте отдыхая. Перевел с грузинского Евг. Ильин

Евгений Ильин

БАТУМСКИЙ ПОРТ

Здесь к горам подступает пучина, К окнам льнут окуляры кают, И визитные карточки чинно Корабли кораблям подают. Как здесь дышится остро и влажно, Как туманами берег примят, Как подъемники многоэтажно На своем эсперанто гремят! Грузят танкеры и сухогрузы, Порту спешка такая мила. И, беззвучно качаясь, медузы Бьют в беззвучные колокола. Пассажиры к отплытью готовы, А в тени океанских бортов По-домашнему рыболовы Удят рыбку негромких сортов. Среди кранов, в туманы не канув, Стойко держится удочек строй, И, как удочки великанов, Гнутся краны над темной водой.

А. Алексеев-Гай

* * * [13]

Опять необозримость океана да пенный след у судна по пятам. На мостике помощник капитана поймать звезду пытается в секстант. Куда бы нас с пути ни относило, пусть нет средь океана маяков, но есть зато небесные светила, что выручить сумеют моряков. Созвездия, весь небосвод усеяв, нас под прицел берут со всех сторон. Как дубль-ве глядит Кассиопея, и точно туз бубновый — Орион. Вот Близнецы, как двоеточье, строго расставились от прочих вдалеке; вот с ковшика Медведицы полого спускается Арктурус по дуге. Бесстрастно лаг отстукивает мили, и будто существует — мнится мне — одних светил небесных изобилье да мы у мира звездного на дне.

13