Октябрь в моей судьбе

…Вот

и еще один день наступил. Как же быстро летит время! Словно горный орел, который спешит догнать солнце. Да что дни — годы летят! Кажется, давно ли я, босоногий мальчишка, робко открывал двери сакли, где в далекие двадцатые годы располагалась в нашем ауле Кусары небольшая школа-восьмилетка, а сегодня уже моя младшая дочь, без пяти минут научный работник, заканчивает аспирантуру. У нее своя семья, растет сын, мой внук… Оглядываясь на пройденный жизненный путь, я вправе сказать себе: «Ты счастливый человек!» Не только потому, что у тебя хорошие дети, выбравшие в жизни правильную, надежную дорогу. И не только потому, что сам ты состоялся как специалист очень нелегкой профессии — врач, как ученый, чьи открытия оказались полезны людям. Ты счастлив прежде всего тем, что родился и живешь в стране, которая тебе, выходцу из многодетной семьи, влачившей до революции существование более чем жалкое, правнуку, внуку и сыну безграмотных крестьян-горцев, открыла двери к высшему образованию, предоставила право на труд, на творчество, на мирную созидательную жизнь.

Сегодня нашему социалистическому государству, рожденному Великой Октябрьской революцией, семьдесят лет. Семьдесят лет — целая жизнь! Почти полностью эти воистину бурные, яркие десятилетия прошли на глазах моего поколения — первого послереволюционного поколения советских людей. На наших глазах поднималась из руин, расправляла плечи и крепла разрушенная гражданской войной молодая советская республика. Вместе со своими сверстниками я был свидетелем, а как только подрос, непосредственным участником социалистического строительства в годы легендарных первых пятилеток, когда каждый из нас не просто жил жизнью своего народа, но захваченный общим энтузиазмом, общим пафосом, быстро мужал вместе с ним, рос нравственно и профессионально. Навсегда остались у меня в памяти все четыре года Великой Отечественной. Правда, не каждому из нас довелось идти в атаку на фашиста с автоматом в руках: многих, как меня, страна обязала учиться и в это грозное время, готовиться к послевоенной работе. Но, оставаясь в тылу, мы тоже были солдатами, слышали стоны умиравших от фашистских бомб и снарядов, видели разрушенные города, делили одну картофелину на пятерых. И каждый в мае 45-го узнал, что такое безмерная радость Победы.

Судьба всегда выдвигала перед моим поколением (да разве только моим!) множество проблем, казалось бы, неразрешимых жизненных задач. Но мы решали эти задачи. Решали, нередко с трудом, но в конце концов с неизменным успехом. Так было и в период послевоенного восстановления, и в последующие за этим годы развития нашей экономики, науки и культуры, когда на нас, теперь уже тридцати- и сорокалетних, легло основное бремя ответственности за судьбы страны, народа. Эту гражданскую ответственность, воспитанную во мне Октябрем, Коммунистической партией, членом которой состою уже много лет, я постарался пронести через всю жизнь.

О том, что значит Октябрь в моей жизни, как повлиял он на мою судьбу, — эта книга воспоминаний сегодня уже 65-летнего человека.

Почему я стал медиком, а, скажем, не инженером, хотя питал склонность к точным наукам, не музыкантом, несмотря на то, что неплохой слух развился у меня еще в детстве, и в школьные годы мне даже поручали руководить струнным оркестром? Выбору, как это нередко бывает, помог случай, за которым, однако, всегда кроется глубокая закономерность.

Однажды летом, в девятилетнем возрасте, я со сверстниками, оказавшись в каком-то саду, «атаковал» произраставшее там прямо-таки роскошное грушевое дерево. Время было очень трудное, и не мальчишеское озорство, не желание набрать и отведать вкусных плодов повлияло на то, что я тут же набил ими карманы и живот до отказа, а скорее, недоедание, которое день ото дня точило тогда мой растущий организм. Ни я, ни мои приятели даже не обратили внимания на то, что посадки были опрысканы какой-то белесой жидкостью от насекомых-вредителей… И вот ночью со мной случилась беда — боли, рвота, высокая температура. Вызванный родителями фельдшер констатировал тяжелое отравление. Фельдшер заставил меня выпить бессчетное количество чашек кипяченой воды, сделал инъекцию, и боль пропала, а к утру я был вновь здоров. До тех пор совершенно не сталкивавшийся с медициной, я был буквально потрясен. Фельдшер показался мне чудотворцем.

Впрочем, в этом солидном, в роговых очках, приветливом человеке, чьи фамилию и имя я, к сожалению, не помню, покорило не только его, как тогда подумалось, волшебство лекаря. Это был, безусловно, один из самых ярких, авторитетных и образованных людей, встречавшихся мне в детстве и отрочестве. Хороший медик, он в то же время по собственной инициативе много и подвижнически занимался санитарным просвещением в окрестных деревнях, больше того, почти постоянно участвовал в крестьянских сходках, разъясняя вместе с членами партячейки и активистами Совета крестьянских депутатов политику народной власти. Мне, мальчишке из бедняцких «низов», многое нравилось в этом человеке. Хотя лечение у нас, как и всюду в стране, было бесплатным, что, скажите, стоило ему, тогда единственному на всю округу дипломированному специалисту-медику, принять подношение от больных или их родственников! Ничего подобного наш фельдшер себе не позволял. Эти честность и бескорыстие особенно импонировали нам, беднякам, ведь в наших краях, далеких от Москвы, от больших центров, сильных властью рабочего класса, в те времена было много кулаков и всяческих хапуг, которые драли с неимущего населения за каждую мелочь три шкуры…

У детей и подростков всегда обострено восприятие окружающего мира, постоянна тяга к тому, что неординарно, добропорядочно. Мне, мальчишке, очень захотелось стать таким, как фельдшер. Тогда же, начав интересоваться казавшейся мне все более прекрасной профессией своего кумира, я твердо решил — обязательно выучусь на медика и, если удастся, не только на фельдшера, но даже на врача. Так нашел я цель, к которой стал стремиться.

Но, чтобы воплотить эту мечту в действительность, мне пришлось пройти расстояние, измеренное не одним трудным годом…

Вторая половина двадцатых годов. Из истории Коммунистической партии мы знаем, что для всей страны это было сложное время начала социалистической индустриализации экономики, коллективизации сельского хозяйства, проходивших отнюдь не гладко, постоянно натыкавшихся на отчаянное, хотя подчас и скрытое сопротивление паразитирующих слоев населения, которые не желали расставаться с привычными благами, оставшимися им от прогнившего старого режима. Мы, бедняки, в отличие от всяческих нэпманов и кулачья, ощущали острый недостаток самого необходимого: хлеба, мяса, обуви, одежды, керосина, даже соли, спичек, мыла. Наша семья Илизаровых, спасаясь в эти годы от голода, что захватил целые регионы неокрепшей Советской страны, только-только закончившей изнурительную многолетнюю войну, вернулась из Белоруссии, где я родился, на Северный Кавказ, в небольшой горный аул Кусары, затерявшийся где-то на границе между Азербайджаном и Дагестаном. Здесь находилась родина моего отца Абрама Аверкиевича.

В семье подрастало четверо братьев и две сестры. Конечно, ни о какой учебе помышлять не приходилось, надо было помогать родителям. Отец определил меня — своего старшего сына — пастушком. Летом я ходил подпаском при стаде овец, коз и коров, ранней весной корчевал огромные кусты, убирал камни, помогая отцу отвоевывать у гор все новые клочки земли для небольшого семейного поля, а осенью собирал сучья для дома и на продажу. Вязанка — тридцать копеек. За день так набегаешься по горным перевалам в поисках хвороста, чуть ли не единственного в те времена источника тепла для наших жилищ, что к вечеру ни ног не чувствуешь, ни голода — лишь бы добраться до лежанки и забыться во сне…

Но время шло. Народная власть все прочнее утверждалась в нашем селении. Вот уже начали основательно теснить всяческие капиталистические элементы — кулачье и спекулянтов. Они уже не могли продавать втридорога или прятать от государства излишки хлеба и других продуктов. В Кусарах объявили о создании коллективного хозяйства. Ему присвоили имя III Интернационала. Мои родители в колхоз вступили одними из первых. Отца, помню, зачислили в полеводческую бригаду. Наша мама — Галина Авраамовна, захваченная общим энтузиазмом, не пожелала оставаться домашней хозяйкой и тоже пошла работать в колхоз, определившись подсобницей. Я продолжал пасти скот, но теперь уже не кулацкий, а общественный, колхозный. Из подпасков меня перевели в пастухи, и хотя ответственности прибавилось, работать было легче, потому что правление колхоза установило твердый распорядок смены, облегченной для таких, как я, подростков. Лучше стало и с заработком, питанием. Мы теперь ели хлеб каждый день. На нашем столе появилось мясо. Помню, на день рождения мне подарили первые в моей жизни ботинки.

О своей давней цели, конечно, не забывал. Она манила все больше и больше. Но, взрослея, я понимал, что одними мечтаниями жив не будешь и надо начинать учиться как можно скорее, потому что годы уходили, а я, помогая родителям кормить большую семью, пропустил первый, второй, а потом и третий классы. Мне уже было одиннадцать лет, а я еще не знал дорогу в школу и никогда не держал в руках школьных учебников. Правда, читать, а также считать в пределах таблицы умножения к этому времени с помощью родителей, которых в Кусарах почтительно называли «образованными самоучками», я научился, и довольно сносно. Но разве эти элементарные, по сути своей, знания могли способствовать исполнению моей мечты? Нет, конечно. Нужна была учеба основательная, учеба у педагогов-профессионалов. И меня отвели в школу. Сажать в первый класс подростка моих лет было бы просто неловко. Да и сам я, наверное, не усидел бы за одной партой с восьмилетними детьми.