Олег Верстовский — охотник за призраками
Шрифт:
— Ну, скажем, актёр из тебя дерьмо, конечно, — пробурчал он без тени раздражения, скорее с иронией. — Впрочем, на другое я и не рассчитывал, когда пробы посмотрел.
— На пробах все актёры хреново играют, — возразил я.
— Не перебивай. Но может это к лучшему, — продолжал он рассуждать вслух. — На Северцева ты очень похож. Да, Северцев — гениальный актёр был. Самородок. Это я его нашёл. Огранил. Бриллиант из него сотворил. Да сколько актёров на моих фильмах поднялось. Это ты его тело обнаружил?
— Да. В пещере.
— Небось, все место преступления облазил? — он хитро сощурился. — Нашёл чего?
Странная мысль пронеслась в голове: может быть, запонка принадлежит Верхоланцеву? Но зачем убивать «самородка», из которого сделал бриллиант?
— Я лишь полицию вызвал. А потом ждал на берегу.
— Да ну? — усмехнулся он в усы. — Небось, даже сфотографировал. А? Верстовский, ты ж репортёр. Знаю я вашу шатию-братию. Ладно, не тушуйся, сделаем мы из тебя актёра. Не из таких делал. Только больше не ври мне, — он шутливо погрозил пальцем. — Задача такая. Переснимаем крупные планы, и делаем несколько новых сцен. Роль сократим. Не потянешь ты всю. Шучу-шучу, — добавил он, видимо, заметив моё огорчение. — Только не зазнавайся. Главную роль не ты играешь. Игорь Мельгунов. Вместе с Миланой. А ты — группа поддержки. С Мельгуновым не ругайся, не ссорься. Он — человек ранимый, обидчивый. Звёздный мальчик. И особенно рекомендую держаться подальше от Розенштейна. Продюсер.
— Подальше от начальства, поближе к кухне, — сказал я.
Верхоланцев сделал глоток из бутылки, аккуратно положил под скамейку. И, сделав вид, что поправляет мне воротник, проронил:
— Значит так, сейчас едем к наиглавнейшему церемониймейстеру. Твоя задача — ему понравится. Очень сильно. Понял?
— Это кто? — спросил я удивлённо.
— Главный продюсер. Давид Григорьевич Розенштейн, — по лицу Лифшица было заметно, он страшно боится.
Я вспомнил бурное выяснение отношений в кафе, где Розенштейн отчитывал Лифшица, и холодок пробежал по позвоночнику.
— Ладно, не раскисай, — проронил бодро Верхоланцев. — Главный тут я.
Спустя четверть часа, когда фургон остановился возле местной гостиницы, мы прошли в холл, поднялись на третий этаж. Верхоланцев ещё раз оглядел меня и постучал в дверь.
Представить не мог, что в гостинице провинциального городишки могут быть такие номера. Потолок метров двадцать высотой, украшенный лепниной, люстра из позолоченной бронзы, окно во всю стену с полуколоннами. Другая половина номера отгорожена изящной колоннадой, над которой находился балкон с ажурным ограждением. На светло-жёлтом паласе стояло несколько мягких диванов и кресел цыплячьего цвета с ярко-синими подушками. Среди всего этого великолепия я не сразу заметил хозяина, который на фоне громадных интерьеров выглядел карликом. Он вальяжно развалился в одном из кресел, выставив огромное брюхо. На стеклянном столике рядом цвёл натуральный экзотический сад — ваза ярких цветов и огромное блюдо с фруктами.
Верхоланцев подошёл к нему, уселся рядом и.
— Вот, наш новый Франко Лампанелли.
— И где вы такое чмо болотное откопали? — лениво проворчал Розенштейн.
Взял со столика бутылку с янтарно-коричневой жидкостью, налил в пузатый бокал, и никому не предлагая, выжрал половину. Мерзкий гоблин.
— Давид, он идеально подходит. Похож на Северцева. Ты видел пробы? Переснимем пару сцен и почти без задержек пойдём дальше. Талантливый. Звезда саратовского театра драмы.
— Очередной твой племянник? Или сын незаконнорождённый? — хрипло заквакал, что означало смех.
— Прекрасный вариант, лучше ничего не найдём, — не слушая его, продолжал бубнить Верхоланцев.
— Пятьсот деревянных и пусть гуляет.
— Давидик, но у нас же массовка столько получает. Парня надо заинтересовать, давай пятьсот зелёных.
— Ты спятил, Дима? За такое говно пятьсот баксов? — зевнув, сказал Розенштейн таким тоном, будто покупал пучок завядшей зелени на базаре.
Безумно захотелось приложить его по лысине, ярко блестевшей под светом шикарной люстры.
— Давид, Северцев тебе дороже обходился, — возразил Верхоланцев.
— Северцев был звезда, — Розенштейн воздел толстые, как сардельки, пальцы к небу, то есть к украшенному лепниной потолку. — Одно имя все окупило бы, а этот пацан ничего делать не умеет. И ничему не научится. Ну, если он тебе так нравится, плати ему сам. Из своего кармана.
— Хорошо. Только тогда мой гонорар возрастёт на штуку. В сутки. Или я ухожу из проекта. Давид, мы будем снимать кино или не будем снимать кино? Мы уже в простое три дня. Твою мать, чего ты ломаешься, как девка красная?
Розенштейн выпятил пузо и потянулся за бутылкой.
— Ребята, подождите меня в фургоне, — сказал Верхоланцев.
Лифшиц, схватив меня за рукав, потащил к выходу с такой скоростью, будто убегал от стаи чертей. Я лишь успел слышать, как Верхоланцев, перейдя на сплошной мат, бурно убеждал Розенштейна.
Мы просидели в фургоне около часа, Лифшиц угрюмо молчал. Откинувшись на спинку мягкого сиденья, я закрыл глаза, стараясь ни о чем не думать. Когда отъехала дверь, мы синхронно повернули головы. Верхоланцев был навеселе, но по выражению лица сразу понял, он доволен. Главреж с большим трудом влез в фургон и плюхнулся напротив меня.
— Выбил я тебе ставку, — проронил он устало. — Будешь мне по гроб жизни обязан. Чтоб я ещё так унижался, козлина, — тихо пробурчал он себе под нос.
Я содрогнулся, услышав мелодию гимна Советского союза, ну то есть гимна России. Все равно, когда слышу эту музыку, на ум приходят слова, которые услышал от бабушки: «Нас вырастил Сталин на верность народов». У Верхоланцева не дрогнул ни один мускул на лице.
— Все сделали? Точно? Ладно, — выловив из кармана мобилу, спросил он. — Верстовский, соберись, — добавил он мрачно, засовывая телефон в карман. — Едем кино снимать.
Через полчаса фургон остановился, я вылез наружу и увидел длинное помещение без окон, со стенами из бетона, где в ряд стояло ещё несколько машин. Верхоланцев вылез и, не сказав ни слова, быстро ушёл.
— Пошли, — сказал Лифшиц. — На съёмочную площадку.
Я шагнул в дверь, открытую Лифшицем, и замер от удивления — мы словно оказались на улице американского городка, выстроенного в стиле начала прошлого века — низкие домики, яркие неоновые вывески на английском. Единственным отличие от настоящего было отсутствие неба. Где-то над головой маячил потолок. Представляю, сколько вбухали бабок в создание подобных декораций. Не проще было найти натуру? Мы свернули в незаметный переулок, вошли в дверь, оказавшись в коридоре, по которому, громко переговариваясь, сновали люди.