Олешек
Шрифт:
— Никто, я сам, — отвечает Олешек и покрепче прижимается щекой к её ласковой руке.
— Сам себя поднял на второй этаж? — усмехается Николай Иванович. — Быть того не может. Тут без моего Валерки не обошлось.
Олешек тихонько дёргает маму за рукав, и мама внимательно взглядывает ему в глаза.
— Раз мой сын сказал, что виноват он сам, значит, так и есть, — строго говорит она Николаю Ивановичу и вводит Олешка в дом. Дверь вежливо просит их «прри-крой», и они прикрывают её и сразу вдвоём с мамой убегают вверх по засыпанной опилками, залитой побелкой лестнице.
Когда, запыхавшись, они останавливаются на
— Ты у меня молодец, мама. Знаешь, какой он сердитый дядька? Если бы он узнал, что Валерка…
— А ты вот не молодец, — отвечает мама. — Зачем залез в бадью? — Она вынимает из кармана сына завтрак, пододвигает к окну ящик и стелет на подоконник газету.
— Я хотел как лучше, — грустно говорит Олешек.
— Ты всегда хочешь как лучше, а почему-то получается как хуже.
— Да, вот правда, почему? — удивляется Олешек.
Они сидят рядом на ящике и едят хлеб с колбасой, и пьют из гранёных стаканов чай без всякого молока, и мешают сахар одной ложкой по очереди. И Олешек чувствует себя настоящим рабочим парнем, у него даже колено выбелено извёсткой.
Мама кончает завтракать первая. Ловко и быстро, как мальчишка, она взбирается на подмости и там окунает большую кисть в ведро. Олешек жуёт хлеб с колбасой и, задрав голову, следит, как ловко бегает по стене толстая жёлтая кисть.
— Мам, а какие они, отдыхающие люди? — спрашивает он.
— Обыкновенные, как мы с тобой, — отвечает мама. — Поработали, отдыхать приедут.
Длинные жёлтые капли срываются с кисти и сквозь щели в подмостях падают на пол в опилки.
— Мам, а когда вы тут всё покрасите, тогда чего будете делать?
— Правое крыло кончим, заселим — левое начнём, — говорит мама.
— А потом?
— Потом детский сад будем заканчивать.
— Для меня?
— Для всех ребят. И для тебя. Хватит тебе без дела болтаться.
Кисть ныряет в ведро и проводит по стене жёлтую дорожку.
— И нечего тебе с этим Валеркой водиться, — говорит мама. — У тебя из-за него одни неприятности. Он неслух, понимаешь?
— Да, — кивает Олешек.
— И глаза у него какие-то бесцветные, — говорит мама.
До сих пор Олешку казалось, что глаза у Валерки голубые, но мама маляр, она лучше знает.
— И ещё трус вдобавок! Набезобразничал, поднял тебя в бадье, а сам удрал!
— А может, ему некогда было, — подумав, говорит Олешек.
— Да будет тебе, — отмахивается мама и сердито шлёпает кистью по стене. — И что он тебе дался? Никто из ребят с ним не водится! И ешь поскорей, ты что, разучился жевать?
Олешек молчит. Он торопится прожевать хлеб с колбасой, чтобы ответить.
— Ага, с ним никто не водится! — соглашается он, проглотив последний кусок. — Никто, правда! — Он вытягивает шею, чтобы видеть маму, и на нос ему падает жёлтая капля. Олешек моргает коротенькими ресницами, трёт пальцем нос и глядит вверх на мать своими ясными, светло-карими глазами. — Значит, ему одному ведь плохо, мама? Да?
Глава 2. Приехали!
Папа привёз на своей машине большие листы фанеры. Пока они лежали на снегу, Валерка и Олешек на них прыгали сколько хотели. Потом из этих листом плотники вокруг каждой облупленной колонны выстроили башню.
Там, внутри, в башнях, целую неделю стучали и скребли, а когда фанеру сняли, оказалось, что колонны сделались гладкими и блестят, как новые.
С этого дня папин грузовик не стал больше возить мел и краски. Теперь из машины каждый день выгружали очень интересные вещи. Приехала гора пружинных сеток, а кроватные железные ноги и толстые тюфяки Олешек с папой привезли совсем отдельно. Потом в машине приехало зеркало. В его глубине поворачивались сугробы, двигались заснеженные ёлки и даже — Олешек сам видел — пролетела ворона.
Потом в машине ехали две пальмы. Олешек стоял в кабине на коленях задом наперёд и глядел в кузов через маленькое окошечко. Пальмы сидели в кузове важные, как две тётки, закутанные в рогожные шубы, и недовольно качали головами. Олешек сразу понял их разговор. Одна пальма возмущалась: «К чему снег, к чему снег?»
А другая поддакивала: «Плохо, всё плохо…»
Когда грузовик остановился и папа отвалил борт машины, Олешек сердито крикнул пальмам через стекло:
— Ничего не плохо, а очень даже хорошо! И снег нужен, чтобы на лыжах бегать! — Больше Олешек не стал с ними разговаривать. Он вылез из машины и побежал наверх, смотреть, как вешают люстры.
Монтёр сплел пол самым потолком и вкручивал лампы и маленькие золотые гнёзда, а стеклянные льдинки на люстре качались, ударялись о его руки и звенели.
Скоро Олешка познал папа, и они опять поехали. Это был самый весёлый рейс: такого грома и звона Олешек не слыхал ещё за всю свою жизнь. Они ехали с папой и смеялись, и даже песни пели во весь голос, но друг друга не слышали. Потому что вместе с ними в машине ехали тазы и баки, золотые и громкие, как трубы из оркестра. Потому что гремели и звенели кастрюльки, разноцветные, как радуга, и миски, и сковородки, лёгкие и звучные, как бубны. Здравствуй, посуда для новой кухни!
По дороге раз пришлось остановиться и вылезти. Одна сковородка вдруг вылетела через борт прямо в снег. Хорошо, что встретились вертушинские девчонки на лыжах, стали махать и кричать. Спасли сковородку. Дальше Олешек вёз её у себя на коленях, в кабине.
И вот наступил день, когда папа повёл не грузовую машину, а новенький голубой автобус. Повёл его на станцию встречать отдыхающих.