Ольга Ермолаева
Шрифт:
— Ты пиши мне... Я тебя буду ждать...
— Ну, это как сказать, Леля.
— А почему?..
— Свернут мне голову... Я это чувствую... Если не в драке с немцами, так в другом месте.
— Где?..
— Пока не будем об этом говорить... Жизнь нашу нужно по-новому переделать... Народ изнемогает. Посмотри, какое отчаяние у всех...
Их разговор прервался. В одном из вагонов произошел шум. На полу вагона, свесив ноги наружу, сидел веснущатый рыжий парень. Он злобно дергал гармошку, припав к ней ухом. Гармошка натужно визжала, хрипела, а под рев ее он пел диким охрипшим голосом:
ВыИз вагона тупо смотрели пьяные молодые парни, размахивая руками, они нестройным хором выкрикивали:
А!.. А!.. А!.. А!.. Пушечное мя-со-о!А веснущатый парень свирепо рвал гармошку и, красный от натуги, с остеклянелыми глазами горланил, встряхивая густой шапкой огненных кудрей:
Император Николай Запировал от скуки-и, А царицу Сашку Гришка Подобрал Распутин.К парню подскочил высокий белобрысый жандарм. В один миг он выдернул его из вагона, схватил за ворот и поволок. Гармошка пискнула, упала на землю и треснула под начищенным сапогом жандарма. Десятка два парней выскочили из вагона, и бросились к жандарму.
— Не трогай, чорт!
— Отпусти!
Завязалась борьба. Пронзительно засвистал полицейский свисток. В толпу смело врезался полицейский. Народ густой волной хлынул к перрону. Крики, брань, глухие удары жутко раздавались в толпе. Приземистый, без шапки, лысый старик с остервенением пробивал себе локтями дорогу. Его отталкивали, но он упорно лез вперед, подняв вверх жилистый кулак. Из толпы вылетел полицейский. Лицо его было в крови. Пошатываясь, он сделал шага два и упал ничком. Потом торопливо отполз в сторону и, поднявшись, скрылся в здании вокзала.
— Получил, фараон! — злорадно крикнул чей-то голос вблизи Ольги.
Она оглянулась. Гальцова возле нее не было. Кто-то кричал:
— Бей их!
Визжала женщина:
— Вася, Васенька, родной, отстань!..
Человек в белом кителе, махая тростью, кричал:
— Господа!.. Господа!.. Прекратите!.. Пре-кра-ти-те!..
Широкоплечий смуглый парень поднял с земли брошенную гармошку, внимательно ее осмотрел и сунул в вагон, затем спокойной походкой направился к месту свалки и, плюнув в пригоршни, ввязался в драку с прибежавшими полицейскими. Лицо парня было деловито, спокойно, казалось, что он счастливо улыбается.
Молодой полицейский ткнул его в зубы, но парень одним взмахом облапил его, пригнул голову и смял под себя. Полицейский вырвался и на четвереньках уполз. Где-то хохотали. А парень, вытирая окровавленные губы, погрозил вслед полицейскому.
Вдруг кто-то дико взвыл, и толпа разом отхлынула. Образовался широкий круг. На пути меж рельс одиноко лежал жандарм, запыленный, измятый, скрючившись, на боку. Он беспомощно взмахнул рукой, повернулся вниз залитым кровью лицом и стал ногтями царапать землю. Поодаль валялись сломанная шашка и две фуражки. Между тем в вагонах кто-то пел, кто-то пронзительно свистал, кто-то выкрикивал площадную брань. В передних вагонах кричали:
— Отправляй поезд!
К Ольге торопливо подошел Гальцов. На щеке его была ссадина. Он схватил девушку за руку и увлек ее к своему вагону. Тяжело дыша, он проговорил:
— Убили, должно быть, жандарма.
— А ты зачем бросился туда? — укоризненно проговорила Ольга.
Гальцов промолчал и отвернулся.
На перроне толпа вдруг зашевелилась, закипела, шарахнулась и, как рой муравьев, высыпала на путь. Вдали показался конный разъезд полицейских. Дробно застучали копыта лошадей по деревянному полу. По составу прокатился оглушительный рев голосов. Полицейский пристав в белом кителе остановил лошадь, обвел состав грозным взглядом и крикнул:
— За-молча-ать!!
В ответ ему оглушительно заревели тысячи голосов. Пристав что-то кричал, взмахивая плеткой. Его перекошенный рот судорожно кривился. Он поднял руку. На минуту все смолкло.
— Я вас не отправлю до тех пор, пока вы мне не выдадите зачинщиков бунта...
И с новой силой ударил гром тысячи голосов.
— Не отправляй!..
— Мы очень рады будем!
— Убирайтесь отсюда, пока целы!
Возле пристава появился начальник станции в фуражке с яркокрасным околышем. Он сделал приставу под козырек и что-то сообщил. Пристав молча сидел верхом на лошади и мрачно смотрел на состав. Потом круто повернул лошадь, сказав что-то начальнику станции. Из вагонов кричали:
— Отправляй!.. Отправляй поезд!
Уныло прозвучал станционный колокол два раза. Люди в тревожной суматохе зашевелились, закричали, завыли. Где-то причитала женщина.
— Ну, прощай, Леля,— сказал Гальцов.— Не поминай меня лихом... Прощай.— Он поцеловал ее, горячо шепча: — Чует сердце, что мы с тобой больше не увидимся. Прощай...
Возле них стояла мать Гальцова и плакала.
ГЛАВА VI
Неожиданная разлука с Гальцовым наполнила душу девушки ощущением странной душевной тишины, поглотившей все звуки жизни. Плакать не хотелось, но от этого было еще тяжелей — острей чувствовалась утрата. Ольга ждала письма. Но письмо пришло только через месяц. Он писал:
«Милая Леля!
Посылаю тебе письмо с верным человеком. Как только прочтешь, разорви его. Я пока что живу в Минске. От театра военных действий уже недалеко. Уже видел первые результаты войны. Вчера привезли раненых солдат. Некоторые покалечены ужасно. Хожу каждый день на ученье. Как живешь, моя родная? Я знаю, что думаешь обо мне. Мне становится лучше от мысли, что где-то далеко бьется сердце обо мне. Ну, ничего. Предвижу, что это для нас последняя война. Если бы удалось уцелеть.
А ты не грусти, будь тверда. Как живешь, пиши. Привет всем. Поеду на передовые позиции, черкну. Ну, уж если замолчу, то не жди и не горюй. Сходи домой к нам, к маме, и скажи ей, что я жив и здоров. Ну, будь здорова, моя родная, крепко целую.
Твой Гриша»
Вечером Ольга сходила к матери Гальцова, и этим же вечером она послала ему письмо. Ей казалось, что в жизни ее наступило новое. Хотелось верить, что Гальцов воротится с войны.
Иногда она заходила в сад, в ту глухую аллею, где когда-то встречалась с ним. Порой ей чудилось, что вот сейчас покажется он из-за большого тополя и подойдет к ней. Листва деревьев начала уже золотиться. Чувствовалась недалекая поступь осени. По саду гулял сентябрьский суховей, срывал листочки с деревьев. Сквозь редину деревьев стало видно, как сверкал вдали на солнце широкий пруд. Но в блеске его уже не было ласковой майской теплоты. Все кругом предвещало осень. И этот тревожный шелест деревьев вспугивал ее золотые сны.