Ольга Ермолаева
Шрифт:
От Гальцова больше не было писем. Прошла осень, прошла зима.
С фронта приходили вести одна тревожнее другой. Их приносили солдаты, возвратившиеся с войны, измученные, искалеченные. В их словах неприкрыто звучала непримиримая злоба к войне и ко всем тем, кто затеял эту войну. Ругали царя, министров и ругали самой откровенной бранью.
В середине лета вернулся с фронта сосед Ермолаевых — Фока Ананьев. Ольге всегда нравился этот сильный, светлорусый, с крепкими руками кузнец. Девочкой она не раз бывала у него в избе. Ее внимание тогда привлекал большой портрет царя Николая II в дорогой золоченой раме. На царе был красный мундир с петлицами из шелкового шнура.
К Ермолаевым
Узнав, что Фока вернулся, Ольга, украдкой от матери, пошла к нему, чтобы узнать хоть что-либо о Гальцове. Фока был отправлен на фронт в одном эшелоне с ним.
Зайдя в избу Ананьина, Ольга в первую минуту не узнала Фоки. Перед ней стоял сухой сгорбленный калека.
Вся правая половина его тела была искалечена. Вместо ноги от самого бедра торчала деревяга, похожая на пивную бутылку. Трехпалая рука была похожа на куричью лапу. И правый глаз смотрел сквозь узкую щелку подмоченной красноватой пленкой.
— Здравствуй, Фока Иваныч,— дрогнувшим голосом сказала Ольга.
— Здравствуй, здравствуй, Ольга Савельевна!.. Проходи, садись, гостьей будешь,— приветливо сказал Фока. Он неуклюже повернулся, деревяга его скрипнула. Он присел на табуретку, выставив почти горизонтально деревягу.— Ну, рассказывай, как живете здесь?
— Да ничего, тихонько.
— Та-ак... А я видишь, что выслужил у царя-батюшки? Ногу деревянную, да вот,— он растопырил три уцелевших пальца правой руки.— Наградили,— Фока встал, опираясь на палку, прошел, гремя деревягой, к шкафчику, выдвинул ящик и достал серебряный крест на черной ленте с желтыми полосками.— Видишь? — Фока примерил его к груди...— Кавалер теперь георгиевский, что надо...— Фока взял орден за ленту и, потряхивая им, насмешливо улыбнулся.— Чем ведь нашего брата обманывают? Как малых ребятишек. Побрякушку подали. На, носи, на здоровье... Хм.— Фока глубокого вздохнул и, сунув крест обратно в ящик, желчно сказал: — Я бы этаких крестов им сотню сделал и этот бы в придачу отдал, кабы с добрым здоровьем пришел домой...— Фока с силой толкнул ящик.
Ольга с удивлением и жалостью смотрела на него. Совсем другим человеком стал Фока! Вспомнилось ей, как он спорил когда-то с Сидором, вспомнился портрет царя на стене. Теперь портрет был убран.
— Что, наведаться пришла насчет Григория, поди?— неожиданно спросил Фока.
Ольга вспыхнула. Она не ожидала такого прямого вопроса, а Фока, будто не замечая смущения девушки, продолжал все тем же тоном:
— Что же? Все люди, все человеки. У каждого по-своему сердце бьется... Вместе мы с ним отсюда уехали в ту пору. Наш эшелон на особом почете был... Видела в ту пору оказия-то произошла на вокзале? Ты ведь там была, я видел тебя. Ты меня не видела, а я тебя видел.
— Видела я вас, Фока Иваныч.
— Вот какая страсть была... С почетом нас встречали и провожали всю дорогу на каждой большой станции... Как только приедем, так нас в тупик куда-нибудь сунут и войсками окружат. Ну, а эшелон наш крепкий был. Не сдавались. А потом в Минске, видно, проморгали, что ли. Прикомандировали нас к дивизии, ружья дали. Обучили малость и сразу на фронт... В одном полку мы и служили с Григорием-то.
— Он ничего не пишет.
— Не пишет?.. А може и писал, да писанье-то наше не доходило сюда... Вот такая штука. Он человек своенравный был, наверно, в письмах поклонов мало писал, а правду всю писал. Ну, такие письма не идут оттуда... Поэтому и не было вестей от него. Ну, а потом случилась с ним неприятность...
Фока достал кисет, развернул его и, не торопясь, стал закручивать козью ножку. Пальцы правой руки его странно топырились.
— Мы только пришли с передовой линии на отдых, изморенные, злые все, а тут, на вот тебе, смотр назначили. Какой-то важный генерал приехал. Готовились к смотру... Выстроили нас. Командир батальона ходит, осматривает нас... А негодь был командиришка: маленький такой, ногтем раздавить можно, как вшенка. Ходит по шеренге, шумит: это не ладно, это нехорошо! Фу-ты, ну-ты! Потом слышу на правом фланге шум какой-то. Ну, думаем, опять к чьей-нибудь морде приложился своей пятерней. Дерзкий был. Иной раз просто ни за что, ни про что двинет кого-нибудь по уху. Ну, и тут, должно быть, у него руки зачесались. И верно, потом сказывали, подошел он к Гальцову и заехал ему в ухо. А Гриша не стерпел обиды, сдачу сдал. Говорят, как саданет его прикладом да прямо по башке, тот и с копыльев долой. Ну, известное дело, шум поднялся. Офицерье за наганы взялись, а правый фланг весь сейчас на изготовку винтовки взяли,— только тронь, мол, наших. А Гриша, должно быть, подходяще хлобыснул командиришку, замертво его унесли — ни рукой, ни ногой... Весь полк в ту пору за Гальцова... Любили его. Ну, тут и пошло... Такой, брат, тарарам поднялся... Сотня казаков усмирять примчалась. Бой настоящий был. Не знаю, что потом было. Видишь, нашу роту сразу отрезали от них, расформировали и сразу тем же следом на передовые позиции... Вот... С тех пор я больше не видал Григория. Где он и как, куда девался — не знаю. Говорили, что человек десять из этого полка перехватали и расстреляли... Другие говорили, что они будто убежали... Кому верить — не знаю...
— А убежать можно было? — робко спросила Ольга.
Фока глубоко вздохнул, затягиваясь табачным дымом, нетвердо проговорил:
— Как удастся... Дело нешуточное.
Ольга склонила голову и медленно перебирала складки юбки.
— А ты не кручинься,— с участием заговорил Фока и встал.— Привыкай жить. Молодая еще. С этих пор убиваться по каждом парне тебя не надолго хватит. Гришутка, правда, хороший парень и честный. В душу к девкам силом не лез. А вот вы сами его затащите к себе в душу, а потом и хнычете. Любила?
Ольга кивнула головой, не поднимая глаз на Фоку. Она первому человеку, кроме Афони, призналась в своей любви к Гальцову.
— Прощайте, Фока Иваныч,— тихо сказала она и направилась к двери.
— Куда вдруг? Погоди...
— Нет, Фока Иваныч, пойду я., потом как-нибудь я к тебе зайду.
— Приходи, приходи...
Ольга вышла. Она не чувствовала под собой земли, и вокруг будто стало пустынно, безлюдно.
Ольга продолжала работать на выгрузке дров. Она стала молчалива, скучна.
Однажды, придя утром в казарму, она застала печальную картину. Несколько пожилых работниц сидели в углу и плакали. Возле Евсюкова стояла Маша и, мрачно смотря на него, говорила:
— Значит, сразу не нужны стали? Но ведь у нас расчетные книжки есть. Увольняете без предупреждения, зараз. Значит, должны нам выплатить двухнедельный заработок. Закон ведь!
— Идите в контору, там и требуйте. Что вы ко мне пристаете? Не выплатят — в суд подадите. Только вряд ли, бабы, чего выйдет.
— Почему-у?
— Да очень просто,— дружелюбно отвечал Евсюков.— Вы ведь не на постоянную работу были приняты, временно, поэтому самому для вас другие правила.
— А книжки? — в книжках-то, поди, толком сказано.
— Мало что. Они вам выданы для того, чтобы вы знали свой заработок.
— Значит, и концы в воду?..
— Не знаю.
— Ну, так что ж, бабоньки, пойдемте,— обратилась Маша к женщинам. — Может быть, найдем правду... Ты хоть скажи нам, господин Евсюков, с чего это так?..
— С того, что в прокатных цехах четыре стана встали. Я вам толком сказал.