Ольга, королева русов. Вещий Олег
Шрифт:
— Рассказывай.
Сигурд откровенно рассказал все, что позволило ему побрататься с атаманом Урменем. И отдельно — последнюю свою беседу с человеком Хальварда.
— Опять — Хальвард, — усмехнулся Зигбьерн. — Куда ни шагнешь, везде натыкаешься на его руки.
— Хальвард обеспечивает мою мощь больше, чем вся твоя дружина, — сухо заметил Олег.
И это было новым. Олег и Зигбьерн дружили с детства, во многих битвах меч Зигбьерна спасал Олега, а щит Олега прикрывал Зигбьерна. В конунге что-то менялось, но Зигбьерн только молча поклонился, выразительно глянув при
— Я иду в Смоленск, — сказал Олег. — К концу лета туда подтянутся все мои силы. Ты вернешься в Старую Русу.
— Ты не возьмешь меня с собой, конунг? — спросил Сигурд, наивно пытаясь скрыть нахлынувшую на него радость.
— Тебе следует быть поближе к княжичу Игорю. И — к Неждане: у нее очень малая дружина.
— Вряд ли один меч Сигурда усилит ее, конунг, — осторожно произнес Зигбьерн.
— У нас нет сил. Ты это знаешь.
— Повели княжичу Урменю сопровождать Сигурда.
— Урмень — сын князя Воислава. Я не могу отдавать повеления славянам. Пока — не могу.
Это «пока» прозвучало столь значительно, что все замолчали. А слово продолжало звучать, и чего в нем было больше — угрозы, тайного намека или простого хвастовства, — Сигурд понять не мог. И сказал, чтобы только избавиться от возникшего в нем недоброго предчувствия:
— Если позволишь, я попрошу побратима Урменя сопровождать меня в Старую Русу, конунг. У него — четыре десятка молодых, но бывалых воинов.
— Здесь эти четыре молодых десятка едят дичину, а в Старой Русе их придется кормить запасами конунга, — сказал Зигбьерн. — Как посмотрит на это Ольрих?
— Так, как скажу я, — буркнул конунг. — Сигурд передаст ему мое повеление.
— Ты уверен в своем славянском побратиме? — спросил Зигбьерн.
— Он считает, что я спас ему жизнь.
— Ты в самом деле спас его.
— Все было подстроено, Зигбьерн. Я рассказывал, как именно.
— И ты думаешь, что люди Хальварда оставили бы Урменя в живых? — усмехнулся конунг. — Кто метит сразу в двух зайцев, не попадает ни в одного.
И это Сигурду было неприятно слышать. Им играли, как шахматной пешкой, и то, что пешке удалось выйти в ферзи, — всего лишь случайность. Тот таинственный рус ни разу не видел, как Сигурд ведет бой, но хорошо знал о его искалеченной руке.
— Было бы куда проще свалить нас топорами вятичей поодиночке, конунг.
— Кто знает глубину замыслов Хальварда, — улыбнулся Олег. — Я — не знаю и не хочу знать. — Он помолчал. — Ты привезешь княжича Игоря в Смоленск под защитой Урменя и твоих варягов.
— Я не знаю дороги в болотах, конунг.
— Луна в полнолуние указывает путь, если держать все время на нее. — Конунг внезапно замолчал. — Впрочем, к тебе придет проводник.
— Когда мне его ожидать?
— Когда умрет князь Рюрик.
Сердце Сигурда сжалось от боли. На лбу вдруг выступил пот, язык скорее пролепетал, чем произнес:
— Моя клятва, конунг. Ты обрекаешь меня на бесчестье?
— Рюрик стар, слаб и болен, Сигурд. Я имел в виду только это, и ничего иного.
— Благодарю тебя, мой конунг.
— Мне нужны твои внуки, Сигурд. — Прежняя открытая и теплая улыбка
Олег был убежден, что держит в руках все нити, что знает все концы. Но он знал только то, что ему сообщали, облекая известия в такую продуманную вязь, что у конунга создавалось впечатление истины, исчерпанной до дна. Не потому, что сознательно стремились обмануть: так уж сложилось. Сильный и проницательный отец Ольбард Синеус, отрочество, проведенное в заложниках у Рюрика, удачливая молодость, уверенность в себе и своих друзьях — все вместе исключало представление о придворных шепотках, связях, скрытности, недосказанности, а то и лукавстве. Нет, никто вроде бы и не пытался плести свои сети: просто окружение жило привычной, давно сложившейся жизнью, полагая — кто искренне, а кто и своекорыстно, — что безопасность наследственного конунга не требует исчерпывающих обстоятельных докладов. У каждого были свои заботы, свои хлопоты и свои тайны, но все вместе работало, как давно отлаженный механизм. Так, например, самоуверенный и убежденный в точности своих расчетов Олег был бы неприятно поражен, узнав, что вездесущий Хальвард давным-давно, еще с первой горячей юношеской ночи, не только знал об Альвене, но и частенько навещал ее, делая это куда более осторожно, чем его молодой конунг.
Они не были любовниками: Хальвард ни при каких условиях не рисковал доверительным расположением Олега. Но испытывали друг к другу весьма теплые чувства: Альвена никогда не забывала, что именно Хальвард осторожно и ловко сблизил ее с юным конунгом, а суровому боярину искренне нравился ее острый, по-женски проницательный ум и до сей поры нерастраченное чутье дозволенности. Беседы с ней всегда доставляли ему удовольствие и множество мелких, но чрезвычайно важных сведений, которые он выуживал хорошо продуманными вопросами.
— От войн больше всего страдают женщины, — разглагольствовал он за легким ужином. — Мужчины только переселяются в иной мир, а женщинам остается тоска и бесприютная старость. Ты веришь в иной мир, Альвена?
— Душа покидает нас раньше погребального костра. Старый обычай, когда жену сжигали вместе с погибшим супругом, был более милостив.
— А что берет душа в свой прощальный полет? Может быть, нашу память?
— Это было бы слишком жестоко.
— Почему, Альвена? Память — единственное утешение вечного молчания.
— Утешение тогда, когда дает человеку силу. Но сила — в теле, душа ею не обладает, Хальвард. Наши песни и саги — тоже память, но они вдохновляют воинов и утешают вдов.
— Память. — Хальвард неторопливо, с видимым наслаждением проглотил кусок мяса и запил его вином. — Мы едим молочную телятину, а наши соплеменники в далеких селениях радуются угодившей в силки белке. Любопытно, вспоминают ли они при этом, как пировали их далекие предки.
— Мы стали болотными людьми, — вздохнула Аль-вена. — Мы разучились пахать землю и разводить скот. Телятина, которая так нравится тебе, куплена у новгородских торговых людей. А ведь когда-то было наоборот.