Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго
Шрифт:
Двадцать первого мая архиепископ парижский, кардинал Гибер, написал госпоже Локруа, что он "вознес усердную молитву за знаменитого больного поэта", и если Виктор Гюго пожелает видеть священника, он, кардинал Гибер, счел бы для себя "сладостным долгом принести ему помощь и утешение, в коих человек так нуждается в часы жестоких испытаний". Архиепископу ответил Эдуар Локруа - поблагодарил его и отказался. Получив это письмо, кардинал сказал, что "Гюго, как видно, готов отойти к богу, но не хочет, чтобы бог пришел к нему". В действительности самого Гюго об этом не могли спросить, так как у него уже началась агония. Он скончался 22 мая, простившись с Жоржем и Жанной. "Я вижу черный свет", - сказал он перед смертью; это были его последние слова, и они перекликаются с одним
Получив известие о его смерти, Сенат и палата депутатов прервали заседание в знак национального траура. Принято было решение вернуть Пантеону назначение, которое в свое время дало ему Учредительное собрание, - восстановить на фронтоне надпись: "Великим людям - признательное отечество", и похоронить Гюго в этой усыпальнице, после того как тело будет для прощания выставлено под Триумфальной аркой.
В ночь на 31 мая весь Париж до утра бодрствовал возле усопшего. "Незабываемое зрелище, - пишет Баррес, - высоко поднятый гроб в ночной тьме... скорбные зеленоватые огни светильников озаряли императорский портик и дробились на кирасах всадников, вздымавших факелы и сдерживавших толпу. От самой площади Согласия приливало людское море; подступая огромными водоворотами, волны его надвигались на испуганных коней, стоявших в двухстах метрах от постамента с гробом, и наполняли ночь гулом восторженных восклицаний. Люди создали себе Божество..."
Двенадцать молодых французских поэтов стояли в почетном карауле. Вокруг Триумфальной арки повсюду - на улицах, в домах - тысячи людей читали вполголоса его стихи; как шелест, слышались строфы, строки и отдельные слова. "Главное - слова, слова, слова!" Ведь в том и состояла его слава, его сила, говорит все тот же Баррес, что Гюго "был мастером французского слова". Да, он, Гюго, был мастером, знатоком французского слова, но у него был и другой, еще более блистательный титул - знаток человеческих чувств. Он лучше других сумел воспеть то, что испытывали все: скорбь, которой родина чтит своих погибших сынов, радости молодого отца, прелесть детства, блаженство первой любви, долг каждого перед бедными, ужас поражения и величие милосердия. Голос целого народа убаюкивал поэта, уснувшего вечным сном.
Эта ночь была вакхической, говорит Ромен Роллан. "На площади Согласия статуи городов Франции драпировал траурный креп... Но на площади Звезды, вокруг Триумфальной арки, под которой покоился земной бог, одержавший победу на поле славы, отвоеванном у великого своего соперника - Наполеона, никто не думал плакать или преклонять колена... Своего рода кермесса во вкусе Иорданса..." Словно толпы с Форума или из квартала Субурры смешались у праха императора. Затем, на рассвете, "среди этого ликования, этой пышности, этих ликторов и легионеров, среди этих холмов из цветов и венков, этих воинских доспехов" в пустом пространстве показались "нищенские дроги, черный, без всяких украшений катафалк с двумя веночками из белых роз. Покойник. Последняя антитеза..." [Ромен Роллан, "Старый Орфей" ("Спутники")]. В этот самый час под темными сводами монастыря кармелиток в Тюле племянница генерала Гюго, инокиня Мария, окруженная другими монахинями, преклонив колена, молилась о вечном упокоении души усопшего.
Торжественное похоронное шествие проводило Виктора Гюго с площади Звезды до Пантеона. За гробом шло два миллиона человек. На улицах, по которым катился этот поток людей, с обеих сторон к столбам фонарей были прикреплены щиты и на каждом написано заглавие какого-нибудь его произведения: "Отверженные", "Осенние листья", "Созерцания", "Девяносто третий год". В фонарях, горевших среди бела дня и окутанных крепом, трепетали бледные огни. Впервые в истории человечества нация воздавала поэту почести, какие до тех пор оказывались лишь государям и военачальникам. Казалось, Франция хотела в этот день траура и славы повторить Виктору
О, справим по тебе мы неплохую тризну!
А если предстоит сражаться за отчизну,
У гроба твоего пройдем мы чередой!
Европой, Индией, Египтом обладая,
Мы повелим - пускай поэзия младая
Споет о вольности младой!
[Виктор Гюго, "К Колонне" ("Песни сумерек")]
Этот апофеоз напоминал "пышные погребальные церемонии Востока". Но вот разошлись толпы народа, удалились министры. "Как маршалы Наполеона после прощания с ним в Фонтенбло, старые и молодые писатели, выходя из Пантеона, с облегчением воскликнули: "Ух!" Малларме же не воскликнул "Ух!", но пожалел, что Гюго будет лежать в Пантеоне среди ученых и политических деятелей, привыкших к куполам парламентов и академий, что его положат в склеп, меж тем как в Люксембургском саду он почивал бы "под сенью дерев иль на просторной поляне".
Люди устают от всего, устают даже восхищаться. Последующие полвека слава Гюго претерпела много превратностей. Стихи новых поэтов - Бодлера, Малларме, Валери - казались более современными, более отвечавшими новым требованиям и более отделанными в каждой строфе. Но без Гюго этих поэтов никогда бы не было, они и сами это провозгласили. "Стоит представить себе, - говорил Бодлер, - какой была французская поэзия до его появления и какой молодой силой наполнилась она с тех пор, как он пришел, стоит вообразить, какой скудной была бы она, если бы он не пришел... и невозможно не признать его одним из тех редкостных и провиденциальных умов, которые в плане литературном приносят спасение всем..." А Поль Валери говорил: "Этот человек был воплощением могущества... Чтобы измерить его силу, достаточно изучить творчество поэтов, возникших вокруг него. Чего только не пришлось им изобретать, чтобы сохранить свое существование рядом с ним!"
Прошли десятилетия. Время, стирающее с лица земли холмы и пригорки, щадит высокие горы. Над океаном забвения, поглотившим столько творений XIX века, архипелаг Гюго гордо вздымает свои вершины, увенчанные яркими образами.
Исторические памятники, ставшие символами эпох и крупнейших событий в жизни Франции, по-прежнему неразрывно связаны с его стихами. От башен Собора Парижской Богоматери до купола Дома Инвалидов, где еще колышутся полотнища знамен, развевавшиеся от его дыхания, от Триумфальной арки до Вандомской колонны - весь Париж предстает перед нами как ода Виктору Гюго, как поэма из камня, где строфами были вершины нашей истории.
Стопятидесятилетие со дня рождения Гюго отмечалось в Пантеоне церемониями, проникнутыми почтительной признательностью и каким-то сыновним чувством. Еще никогда страна и творчество поэта не были связаны так тесно. Больше полувека он был свидетелем нашей борьбы, эхом нашего ропота, певцом наших эпопей. Эта славная, достойная античности близость побуждала его прославлять звоном колокола наши праздники, бить в набат, возвещая о наших бедствиях, похоронным звоном провожать наших умерших. "Еще и ныне его стихи, его страстные вопли, его пыл, его улыбки воздействуют на нас в тишине библиотек и среди каменных надгробий..." Десятого июня 1952 года мы видели, как огромную базилику заполнила сосредоточенная толпа; трехцветные флаги, спускавшиеся с высоких сводов до полу, трепетали при свете прожекторов, как живые блики пламени; в полуоткрытые высокие врата базилики виднелся старый-престарый квартал Парижа, и там, как некогда вокруг Триумфальной арки, огромным круговоротом колыхалась толпа народа, прихлынувшая к паперти храма святой Женевьевы.
"О, трава густая над могилами!" Через несколько дней после официальных торжеств нам захотелось совершить паломничество к могилам двух женщин, которые заслуживают, чтобы их приобщили к этим воспоминаниям. Госпожа Друэ похоронена возле своей дочери Клер на старом кладбище Сен-Манде. Это пустынное место теперь окружают дома предместья. Жюльетта просила, чтобы на ее могильной плите были вырезаны следующие стихи Виктора Гюго:
Когда коснется тьма моих усталых глаз
И в сердце не останется огня,