Олимпия
Шрифт:
– Крендельками? Да... крендельки...
– суетливо проговорила, глядя в сторону, Валерия.
– Я сию минуту... Сейчас!
Она выскочила в коридор, и Иван Сергеевич, услышав, как стукнула дверь, обернулся и сделал заранее приготовленное выражение лица: вежливо-обрадованное, но без чрезмерного восторга - и двинулся ей навстречу.
– Посиди на кухне, - тихо сказала Валерия Александровна.
– Она сейчас уйдет. Иди на кухню, пожалуйста.
Иван Сергеевич, очень удивленный, но, как всегда, сдержанно-молчаливый, с самым корректным видом постоял около кухонной раковины, глядя на чешуйки от селедки, которую тут недавно чистили, до тех пор, пока не услышал, что гостья ушла и Валерия, проводив
Только после этого он, сохраняя ради соседей невозмутимо-благодушную улыбку, тоже пошел к себе.
Валерия стояла спиной к двери и смотрела в окно, где видеть было с пятого этажа решительно нечего.
– Она куда-нибудь торопилась?
– небрежно спросил Иван Сергеевич, стараясь как можно дольше ничего не замечать.
– Быстро что-то ушла, правда?
Валерия обернулась, и он увидел ее лицо.
Он мгновенно узнал это ее выражение, вспомнил, когда его видел: шла ранняя городская весна голых деревьев, грязных сугробов и тусклых в тумане фонарей, подтаявших луж. Ветреный вечерний перекресток, мимо которого со звоном, дребезжа, несутся переполненные трамваи с желтыми окнами, и около чугунного фонарного столба, на этом насквозь продуваемом перекрестке, где они в те дни встречались украдкой, - ее лицо, совсем еще молоденькое, худенькое лицо, покрытое неровными красными пятнами с вот точно так улыбавшимися дрожащими губами: ее только что ударил по лицу и выгнал из дому отец. Не совсем выгнал, потому что было уже не старое время, когда можно было по-настоящему проклинать и выгонять, но смертельно обидеть, унизить и ударить по лицу все-таки еще было вполне можно, и отец так и поступил... Она стояла, отвернувшись от окна, как тогда под фонарем, и улыбалась жалкой, отчаянной улыбкой, храбро повторяя:
– Ну что ты смотришь, ничего, ничего не случилось!.. Просто-напросто артистка Дина Лузовая сделала мне предложение: пойти к ней в домработницы!
– И она, улыбаясь все той же беспокойной улыбкой, смотрела ему в глаза.
– Что она? Взбесилась?!
– нервно поправляя очки, и едва не смахнув их на пол, сдавленным голосом еле выговорил Иван Сергеевич, чувствуя, как в нем просыпается то самое чувство, что и тогда, когда он хотел бежать драться с ее отцом.
– Взбесилась она, эта дрянь? Ты сказала ей, что она дрянь? Выскочка несчастная! Ты сказала?
– Нет, я ей не сказала, я ничего не сказала, мне стало так невыносимо неловко... Как мы готовились! Я ей совала в руки наш альбом, а она сказала: "У нас еще будет время!" Ты понимаешь, когда я буду на кухне, она зайдет, и мы поговорим!.. Я ничего не хотела, только бы она ушла поскорей.
– Ну так я ей скажу! Я с ней поговорю!
Иван Сергеевич долго свирепо шагает по комнате, изобретая самые язвительные ответы Лузовой, он то кричит на нее, то цедит ледяным тоном:
– Вы еще девчонка перед моей супругой! Вы сумели увести вашего Булаховича от жены и детей, так сумейте сами его нежить и баловать! И ставить ему компрессы, не знаю уж там куда!
– Это неблагородно, - тихо говорит Валерия Александровна.
– Хорошо!
– рычит, налетая на стол и потирая ушибленную ногу, Иван Сергеевич.
– Я подойду к ней и изысканно вежливо скажу: "Гражданка Лузовая, вы предложили моей жене, артистке оперы, пойти к вам в кухарки? А знаете ли вы, что в те годы, когда на сцене замерзала вода, она вместе с другими, бледная от голода, выходила в легком платье и весело пела ради того, чтобы..."
– Она это знает, - упавшим голосом сказала Валерия.
– Она это все знает, и ей это совершенно неинтересно. Я очень устала, давай помолчим.
Немного погодя она неожиданно спокойно спросила:
– Что сегодня по телевизору?
–
Экран ожил и зашумел.
– Что это они делают?
– спросила Валерия.
– Ты не станешь смотреть какие-то соревнования по поднятию тяжестей...
– Нет, нет, пускай поднимают... Давай посмотрим.
Они смотрели поднятие тяжестей, последние известия, виды речки в Сибири, каких-то плясунов до тех пор, пока не кончились передачи и им не пожелали спокойной ночи.
На другой день, вернувшись с работы, Иван Сергеевич узнал, что они идут в театр. Удивился и обрадовался, наспех поел не тронутой со вчерашнего дня кулебяки и салата, побрился, надел лучший костюм, и через час они уже прохаживались по кругу по знакомому фойе среди публики.
Каждый раз, как они проходили мимо большого зеркала, Валерия чуть задерживалась, и Иван Сергеевич это заметил. Он вопросительно кашлянул, но она ответила, не дожидаясь вопроса:
– Странно, правда, тут полное фойе народу, и все видят всех. И каждый не видит только одного: самого себя...
– Ну и что же?
– сухо проговорил Иван Сергеевич. Со вчерашнего дня он был все время настороже и очень побаивался всяких размышлений.
– Ничего... Как мы с тобой выглядим для других? Какие мы в их глазах?
– А мне и знать совершенно неинтересно. Ну, вот звонок. Пойдем!
Они посидели немного молча на своих местах в зале, постепенно наполнявшемся публикой, и только когда появился дирижер, приготовляясь дать знак начинать увертюру, Валерия шепнула мужу:
– Я поняла кое-что и решила... Ничего, я тебе после скажу. После спектакля...
И тут на них хлынул поток музыки, все смывая, затопляя, и повернул зал и сцену, сегодняшний день, и прошлое, и то, что их ожидало еще в жизни, своей волшебной стороной. Они без памяти любили эту музыку, и музыка любила их. Они это чувствовали и знали, что в эти минуты они почти равны тому, кто ее создал. Иначе, вероятно, и не стоило бы ее создавать.
Опера шла акт за актом, и в том месте, где звучали первые ноты вступления партии Олимпии, которую когда-то Валерия Александровна должна была петь, но так и не спела, он тихонько прижал к ручке кресла ее руку своей ладонью, и она, не отрывая глаз от сцены, благодарно улыбнулась.
Олимпию пела Дина Лузовая, и, слушая ее, Валерия старалась подметить что-нибудь очень плохое, но очень плохого ничего не было.
Только в одном месте, когда Лузовая, напряженно форсируя звук, понизила на полтона в том самом критическом месте, которое они ждали, Валерия сжала губы и нахмурилась, а Иван Сергеевич мстительно усмехнулся, но тут же забылся, слушая музыку.
Когда в последнем акте по венецианскому каналу поплыла гондола с цветным фонариком, в оркестре зазвучала баркарола, а в кулисах появились трое гитаристов, Валерия прикоснулась к его руке, и он поспешно ответил благодарным пожатием. Тогда, во время летней поездки в Крым, Иван Сергеевич выходил в этом месте третьим гитаристом. Правда, его самого почти не было видно из публики, только гриф гитары с лентами и локоть в расшитом рукаве высовывались из-за кулисы, но играл он очень правильно, и все говорили, что, если бы он не был экономистом, из него вышел бы хороший гитарист. Они в первый раз в жизни были в Крыму, в первый раз в жизни видели море... Им, городским жителям, не видавшим ничего, кроме домов, улиц, дворов, скверов и трамваев, все казалось чем-то вроде сна, который они старались получше запомнить, пока снится, и больше всего боялись позабыть, проснувшись. В эти дни она готовилась петь Олимпию, и Олимпия, сливаясь для них со всей их жизнью, была таким же сбывающимся сном, как тропинки, убегающие в горы, морской простор и тоненькое персиковое деревце во дворе около кухни.