Оливер Лавинг

Stefan Merrill Block

Oliver Loving

Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2019

Тебя зовут Оливер Лавинг. Или вовсе и не Оливер Лавинг, скажут некоторые. Это имя – просто выдумка, небылица. Но возможно, эти ярлыки к месту; возможно, ты родился только для того, чтобы превратиться в миф. Иначе зачем было твоей бабушке требовать, чтобы родители назвали тебя в честь легенды штата, знаменитого скотовода, с которым твою семью связывало лишь воображаемое родство? История твоего тезки, как и твоя собственная, сурова и грандиозна. Первому Оливеру Лавингу было всего пятьдесят четыре, когда он канул в небытие вместе со своей огромной скотоводческой империей,

подстреленный команчами где-то среди зубчатых скал Нью-Мексико.

«Похороните меня в Техасе», – заклинал он своего напарника Чарльза Гуднайта, чьим именем бабушка впоследствии нарекла твоего младшего брата. Поэтому тебе было простительно думать, что твое будущее предопределено с самого начала. Как жестокость той эпохи превратила первого Оливера Лавинга в народного героя, ровно так же и жестокость твоего времени превратила тебя из мальчика в легенду иного рода.

Мальчик и одновременно легенда: тебе было семнадцать, когда пуля двадцать второго калибра расколола тебя надвое. В первом, больничном мире ты стал «мучеником из Блисса, штат Техас». Прикованный к койке, ты утратил свою физическую сущность и, словно пар, поднялся бестелесной идеей в дымчатое голубое небо над округом Биг-Бенд. Ты стал призраком надежды, а иногда отчаяния, а иногда утешения, который витал над тающим населением твоего полуразрушенного городка, историей, которую рассказывали друг другу люди, преследуя собственные цели. Твое имя появлялось на самодельных плакатах в руках возмущенных пикетчиков, собиравшихся на кирпичных ступенях твоей бывшей школы; в яростных статьях местных газет; на мемориальном щите на обочине 10-й автомагистрали. К своему двадцатому дню рождения ты превратился в беспорядочную смесь самых разных явлений: неврологический диагноз, немой пророк, одержимость, сожаление, молитва, коматозный пациент на четвертой койке Государственной больницы округа в Крокетте – последней надежды твоей матери, практически поселившейся в ее стенах.

И все же в другой вселенной, под твоей телесной оболочкой, таился тот Оливер, который был знаком и интересен всего нескольким людям, – простой тщедушный парнишка, застенчивый и неуклюжий. Круглый отличник, робевший с девушками; в угревых крапинах, но счастливо унаследовавший правильные черты лица: твердый подбородок отца и высокие скулы матери; мальчик, который часто спасался от одиночества при помощи популярной у подростков «аварийной капсулы»: научной фантастики с ее звездолетами и машинами времени. Ты был почтительным сыном, всегда старавшимся угодить родителям, и стремился быть хорошим братом, хоть иногда и позволял себе насладиться мыслью, что мать определенно отдавала тебе предпочтение. На самом деле ты ценил каждую из своих побед. Тебе было всего семнадцать. После того вечера только твоя семья могла отчетливо помнить того мальчика. Однако твои родные вспоминали тебя так часто и так старательно, что могло показаться – пусть только на краткое мгновение, – будто непомерная, покоряющая время тяжесть их воспоминаний способна пробить дыру в разделявшем вас эфире, будто твои воспоминания могли принадлежать и им.

– Наука утверждает, – говорил твой отец звездам в тот вечер, когда началась твоя история, – что наша вселенная лишь одна из многих. Из бесчисленного множества. Где-то существует вселенная, в которой все происходит в одну застывшую секунду. Вселенная, где время идет вспять. Вселенная, которая представляет собой просто содержимое твоей головы.

В свои семнадцать ты воспринял этот небольшой экскурс в популярную астрофизику точно так же, как обычно воспринимал все отцовские рассуждения, – не слишком серьезно. Твой отец, художник-любитель и учитель рисования и живописи в муниципальной школе Блисса, организовал в ней клуб юных астрономов и практически заставил тебя и твоего брата стать президентом и вице-президентом клуба. На самом деле ты разделял со своим Па лишь мечтательно-эстетический интерес к астрономии. Для вас обоих созвездия были главным образом мерцающими метафорами. Однако в тот вечер воодушевленный мерло отец оказался провидцем. Твое собственное путешествие в другую вселенную, вселенную, где твоя семья тебя потеряла, началось почти незаметно. Оно началось, вполне закономерно, вместе с робкими движениями твоей левой руки.

Рука. В тот вечер она превратилась в отдельное существо, чье поведение ты не мог предугадать. Полчаса или даже больше она просто лежала, но потом ты с немым удивлением увидел, как твои пальцы, осмелев, начали медленное движение по шерстяной ткани расстеленного под тобой индейского покрывала. Ты лежал на вершине травянистого холма посреди вашего старого семейного ранчо – двухсотакрового клочка пустыни Чиуауа, которому какой-то твой предок-оптимист дал название Зайенс-Пасчерз – Пажить Сиона. Твои глаза едва замечали сверкающие звездные хвосты, вспышки небесного сияния, пока метеорный поток Персеид лился на Западный Техас. Все

твое внимание было поглощено движением пальцев, заинтересованных совсем в другом, куда менее масштабном явлении природы: Ребекке Стерлинг, расположившейся на другом покрывале всего в нескольких дюймах от твоего. Ты глубоко дышал, чувствуя, как ее ванильное дыхание пробивается сквозь исходящий от земли пряный запах растопленного солнцем креозота.

– Надо же, – сказала Ребекка Стерлинг. – Это здорово.

– Бывает и не такое. – И твой отец продолжил очередную пространную лекцию по астрономии на излюбленную тему: как базовые атомные структуры, все, что делает нас нами, возникли из огненных протуберанцев далеких звезд. Но тебя не интересовали рассуждения о стадиях эволюции. Твоя рука предлагала лучшее, наглядное доказательство неистребимой жизненной силы, торжествующей вопреки всему и вся. Твоя рука, подобно земноводному, выползающему на сушу из первичного океана, преодолела первые пять дюймов жесткой земли и сухой бизоньей травы, что отделяли покрывало Ребекки от твоего покрывала.

Ребекка Стерлинг! Целый год, с тех пор как ее семья перебралась в твой город, ты внимательно наблюдал за этой девушкой. На самом деле в тяжком молчании школьных часов ты наблюдал за многими девушками. Так что же особенного было в Ребекке, что отличало ее от остальных? Она была очень хрупкой – очертания костей проступали под ее упругой кожей. А волосы ее действительно походили на сокровищницу завитков янтарных, как написал ты потом в стихотворении. Однако Ребекка несла эту сокровищницу, словно нечто немного постыдное, словно обременительную семейную реликвию, которую велела ей надеть мать. Ребекка приминала свою сокровищницу шпильками и резинками, тянула и кусала ее кончики. На уроках литературы, куда вы оба ходили, она, казалось, тренировалась издавать как можно меньше шума. Когда ей требовалось чихнуть, она прятала лицо в ворот свитера. Ты находил особую красоту в странной грусти ее безмолвия. Но если бы не поразительное объявление, сделанное твоим отцом однажды за ужином в понедельник, твоя история с Ребеккой, скорее всего, окончилась бы ровно так же, как все твои истории с девушками: в твоей собственной, далеко не столь прекрасной тишине.

В последние годы совокупный эффект разочарования, течения времени и немалых количеств дешевого виски, выпитого Па, подточил старые обычаи семьи, однако вы сохранили «понедельник хороших вещей», когда Лавинги каждый понедельник перед ужином по очереди рассказывали об одном радостном событии, которое ожидало их на неделе. В тот вечер, вдыхая запах подгорелой патоки, исходящий от серого куска мясного рулета у тебя на тарелке, ты отделался какими-то дежурными фразами насчет книги «Игра Эндера», которую читал и которая тебе нравилась; мама ожидала, что боль в спине немного утихнет. Хорошая вещь Чарли оказалась множеством хороших вещей: его пригласили на три вечеринки в следующие выходные. Но единственной по-настоящему хорошей вещью, которую ты услышал в тот вечер, – первой бесспорно хорошей вещью за долгое время – оказалась новость, сообщенная отцом.

– Судя по всему, у нас будут гости, – сказал Па.

В списке постоянных членов клуба юных астрономов значились только люди с фамилией Лавинг, однако изредка отцу все-таки удавалось заманить на заседание кого-нибудь из своих учеников. И когда Па объявил, что уговорил свою бывшую ученицу по имени Ребекка Стерлинг прийти в Зайенс-Пасчерз, чтобы посмотреть на падающие звезды, ты судорожно вцепился в стул.

– Ребекку Стерлинг?

– Ну да. – И Па ухмыльнулся. – А что? Это имя для тебя значит что-то особенное?

– Нет… То есть немного. Мы вместе ходим на литературу.

За все то время, что вы посещали углубленный курс английской литературы под руководством миссис Шумахер, вы с Ребеккой перекинулись разве что парой слов. Ты был уверен, что на приглашение отца она не откликнется.

Шли дни, и ты пытался выкинуть из головы эту призрачную возможность, пытался смириться с унынием своего городка тем поздним летом. В том августе округ Пресидио переживал кризисный момент, однако кризис этот бурлил на протяжении многих лет – и даже поколений. Хотя границу между англоязычным севером и испаноязычным югом установили полтора столетия назад, на твоем участке приграничья подлинного мира так и не наступило. Ты рос на «белой» стороне, слушая рассказы бабушки об альтернативной истории Техаса, его «настоящей истории, о которой в твоих учебниках не напишут», о месте, где иммигранты вот уже 150 лет строили города и выполняли всю черную работу, а вечная угроза депортации влекла за собой некое подобие рабства. Бабушка Нуну рассказывала, что еще недавно, когда она была ребенком, в твоей школе устраивали потешную церемонию похорон «Мистера Испанского»: учеников латиноамериканского происхождения заставляли писать на бумажках испанские слова, а потом кидать эти бумажки в яму и засыпать землей. «Скверная, скверная история. Слава Господу, все это в прошлом, но забыть такое невозможно», – говорила бабушка Нуну.