Оловянная принцесса

Пулман Филип

Вечером того же дня они проехали Эссен, центр металлургических заводов Круппа. Солнце на закате казалось багровым от клубящегося в воздухе дыма, и они могли слышать гул множества тяжелых молотов, кующих орудия и броню.

— Вот причина всей этой заварушки, — заметил Джим Тейлор, пришедший немного посидеть с Бекки. — Альфреду Круппу нужен никель. Как себя чувствует принцесса?

— Трудится, как целый завод. Боюсь, не выдержит.

— Что же, это ваше дело — дать ей немного передышки. Сыграйте с ней в паркези, например.

— Не хотите ли поиграть с нами?

— Да вы что, шутите? У меня есть дела поважней. Болтать с графом, курить сигары и тому подобное…

Он уже перестал быть мистером Тейлором,

сделавшись просто Джимом. Бекки все больше узнавала его, и он все больше ей нравился. Она мысленно пыталась составить его словесный портрет для письма домой, но описание ей не давалось: очень уж он был не похож на тех молодых людей, о которых Бекки слыхала или читала (ее собственный опыт в этом отношении был слишком мал). На первый взгляд он выглядел легкомысленным и беззастенчивым, но это впечатление плохо вязалось с тем тактом и деликатностью, которые он проявлял в общении с аристократами, причем в его обращении не было и намека на униженность, искательство или пресмыкание. Казалось, он считал себя их ровней — может быть, самонадеянное допущение, но он держался его как ни в чем не бывало. Пожалуй, часть этой самоуверенности происходила от его внешнего вида — атлетической осанки, немного развязной походки, модной одежды, которую он носил со щегольским шиком; но другая часть шла от его веселых, с кошачьей зеленью глаз, от оживляющего их иронического блеска, просто-напросто от ощущения, что он по своему уму превосходит любого из своих нынешних собеседников. И еще — хотя этого, конечно, она никогда бы не написала в письме матери — вокруг него чувствовалась какая-то атмосфера опасности, готовности, если надо, драться — и драться насмерть, в упоении риска и боя.

Безусловно, он не был тем, что называют джентльменом. Он был чем-то в тысячу раз интересней. В общем, единственным, что не давало Бекки окончательно потерять голову, был тот очевидный факт, что Джим был влюблен в Аделаиду, — тоже нелегкая проблема для всех. Но и об этом не стоило упоминать матери.

На второй день, ближе к вечеру, пейзаж за окном стал меняться. Поезд, пыхтя и порою замедляя ход, двигался сквозь горы, которые, чем дальше к югу, тем становились выше. Требовалось уже высунуться из окна, чтобы увидеть их верхушки, — зазубренные известняковые гребни, розовые в свете заката, и цепляющиеся за них клочья облаков оранжевых, абрикосовых и пастельно-желтых оттенков. Склоны гор покрывали темно-зеленые сосны; и однажды на лесной поляне они заметили настоящего охотника с ружьем, рожком и прыгающей вокруг него собакой. Бекки ощущала прилив неведомых ей дотоле чувств: это был ее пейзаж, ее горы, ее родина. Наконец-то она вернулась домой.

Клубы паровозного дыма на ночной станции, красный ковер, кланяющиеся и снимающие шляпы чиновники, слуги, торопящиеся ухватить чемоданы и сундуки, чтобы загрузить ими две ожидающие кареты. Траур повсюду — все в черном, флаги приспущены, скорбь по убиенному кронпринцу; и в то же время с площадей и городских садов, из Лабиринта роз в Испанском парке на берегу реки доносится игривая музыка, оркестры (получающие деньги от специального музыкального налога на туристов) гремят трубами, исполняя пьесы Вебера, Штрауса и Зуппе. Непрерывно гудит большой соборный колокол, и одновременно из переулков, приютивших старые церквушки, отзывается множество меньших колоколов, отбивающих время. Дым дорогих сигар и запах весенних цветов смешивается в воздухе с ароматом бифштексов, жареных сосисок и кислой капусты. Они проезжали под нависающими козырьками старинных зданий, под балконами, заставленными алой геранью, мимо освещенных окон кафе и винных погребков, набитых оленьими рогами, чучелами барсуков и прочими охотничьими трофеями. Темная и быстрая река блестела в сумерках, и где-то там, на другом ее берегу, возвышалась Эштенбургская скала с Красным

Орлом, реющим над городом так же, как и шестьсот лет назад.

Наконец они добрались до дворца — блестящие, как сахар, колонны в лунном свете, журчание фонтанов в регулярных аллеях парка.

Кланяющиеся лакеи, мраморные лестницы, статуи, картины, гобелены, ковры, фарфоровые вазы. Аделаида, идущая рядом с Бекки, — мрачная, напряженная, но держащая себя с молчаливым достоинством.

Долгое ожидание перед королевской гостиной в комнате с двумя дюжинами свечей, горящих в позолоченных канделябрах, и огромными темными зеркалами: принц должен поговорить наедине с отцом, прежде чем Аделаида, Бекки и графиня будут допущены к королю.

Бронзовые с золотом часы на камине отмерили целый час. Наконец без четверти полночь дверь открылась, и вышел невозмутимый дворецкий в пышной ливрее. Чопорно поклонился и сказал:

— Его величество сейчас примет вас. Входя в комнату, нужно, еще в дверях, сделать реверанс, подойти к королю и снова сделать реверанс. Когда вы будете уходить, следует пятиться к двери, держась линии ковра до тех пор, пока вы поравняетесь с тем местом, где я буду стоять. Тогда вы снова сделаете реверанс, повернетесь и выйдете. Прошу следовать за мной.

Бекки перевела его слова Аделаиде, которая первой пошла за дворецким, Бекки и графиня последовали за ней. Они вошли в большую, ярко освещенную комнату. Возле мерцающего пламенем камина стоял явно нервничавший принц. Здесь же был и торжественно выглядевший граф, а на диване между ними сидел старый, сурового вида человек одетый во все черное, с длинными седыми бакенбардами и совершенно лысой головой. На его лице застыло выражение глубокой тоски. Правая рука лежала на спинке дивана, и Бекки заметила, что его пальцы непрерывно дрожали. Правая нога короля покоилась на низкой скамеечке.

У входа они сделали реверанс, приблизившись к дивану, повторили его снова. Дворецкий бесшумно удалился.

— Графиня, — произнес король хриплым, с одышкой голосом, — надеюсь, это путешествие не слишком вас утомило.

— Благодарю, ваше величество. Совершенно не утомило.

— Мы живем в трудные времена. В добром ли здравии ваша кузина, леди Годстоу?

Как у большинства монархов, у короля была невероятная память на родственников. Он помнил, что у графини была в Англии не то троюродная, не то четвероюродная сестра, вышедшая замуж за одного из придворных вельмож королевы Виктории. Графиня вспыхнула от удовольствия, и еще битых десять минут они проговорили про ее кузину и про остальных родственников; потом король повернулся к Бекки.

Именно в таком порядке. Они продолжали стоять перед королем, и Аделаида явно от этого устала, но король, не обращая на нее никакого внимания, заговорил с Бекки:

— Фрейлейн Винтер, вы очень молоды, но уже, как я слышал, обладаете многими выдающимися способностями. Очевидно, воспитание девушек в Англии ушло далеко вперед по сравнению с нами. Здесь, в Рацкавии, в молодых женщинах ничто не ценится так высоко, как скромность. Боюсь, что мы со своими старомодными понятиями не сумеем достаточно оценить все ваши таланты.

До Бекки не сразу дошел смысл этих слов короля, но, когда она осознала их, ее охватил гнев. Она не могла забыть, что этот человек, хотя и не напрямую, нес ответственность за смерть ее отца, и она ненавидела его за пренебрежительное отношение к Аделаиде; с ней он, по-видимому, собирался говорить после всех, даже после простой переводчицы! Сказались и усталость и голод; она знала, что ей следовало сдержаться, но ее уже понесло.

— Благодарю вас, ваше величество. Но я сама из Рацкавии, и моя мать всегда говорила мне, что, как ни бедна наша страна в некоторых отношениях, она всегда была богата вежливостью и добротой. Я рада, что могла лишний раз убедиться в этом на примере вашего величества.