Оловянные солдатики (роман)
Шрифт:
— Да.
— Слыхали?
— Нет, пропустил.
— Ну, так слушайте, я повторю все сначала. Ротемир страшно обеспокоен.
— Грустно слышать.
— Да. Ну, обеспокоен, знаете ли, возможными последствиями. Как я вам уже объяснял — только, может, вы не слышали, — он никоим образом не желает посягать на традиционные академические свободы института. Он считает — и я с ним, конечно, полностью согласен, — что они нерушимы. Абсолютно нерушимы.
— Ценю ваши чувства, сэр Прествик.
— Но надо же помнить о возможных последствиях. Вы улавливаете мою мысль?
— Да, вполне.
— Я выражаюсь ясно?
— Да, предельно, сэр Прествик.
— Значит,
— По-моему, да.
— Не обижаетесь?
— Отнюдь.
— Вам долго разжевывать не нужно, а, Нунн?
— Никогда, сэр Прествик.
— Ну значит, мы с вами поладим. Надеюсь, вы не находите, что я веду себя, как надутая старая дева, Нунн. Вы ведь знаете как оно бывает. Ротемир взвился до потолка. Винит меня в том, что я сам ничего не знал и ему не сообщил, и я теперь в неловком положении. Он говорит, что не понимает, для чего я торчу в правлении, если ему самому приходится собирать сплетни на званых вечерах, выясняя, куда уходят его деньги. Разумеется, по-своему он прав, его можно понять.
— Собирать сплетни на званых вечерах?
— Да, о последней заварухе он прослышал на каком-то званом вечере. Так он и узнал. Особенно обидно, что в Би-Би-Си кто-то осведомлен о делах Объединенной телестудии лучше, чем сам Ротемир.
— Понимаю.
— Само собой, он взбесился.
— Само собой.
— По-моему, законно.
— Да, вполне.
— Нас беспокоят только последствия, Нунн.
— Именно.
— Я к тому, что лично мы не против, чтобы машины отправляли церковные службы…
— Машины отправляли церковные службы?
— Неужели вы вообще ничего не слышали из того, что я говорил?
— По крайней мере, насчет машин, отправляющих церковные службы, ничего.
— Так ведь это-то и обеспокоило Ротемира. Ваши, очевидно, собираются установить такие машины в новом корпусе отдела этики.
— Разве?
— Да, по словам этой дамы из Би-Би-Си. Она говорит, вы там намерены заставить машины молиться…
— Молиться? Машины — молиться? До чего только не дойдут эти заумные чудаки!
— Она говорит, вы заставите машины причащать и выслушивать исповедь.
— Правда? Что ж, я этим займусь тотчас же, сэр Прествик.
— Я к тому, что нас беспокоят только последствия.
— Устраним, сэр Прествик. Положитесь на меня.
— В нашей области приходится проявлять особую осторожность насчет всяческих последствий.
— Конечно, конечно.
— Надо полагать, это опять штучки вашего Мак-Интоша. Не из числа здравомыслящих этот Мак-Интош, да будет мне позволено заметить.
— Вот тут вы, по-моему ошибаетесь. Мак-Интош довольно-таки здравомыслящий.
— Он-то? Здравомыслящий?
— Вполне здравомыслящий.
— Да, пожалуй, могу сказать, на вид он достаточно здравомыслящий.
— Между нами, сэр Прествик, у меня есть веские основания подозревать, что виновником окажется Голдвассер.
— Голдвассер, вот как?
— Боюсь, он прирожденный смутьян.
— Должен признаться, мне он всегда был не по душе. Есть в нем что-то отталкивающее.
— Он, боюсь, непорядочный человек.
— Совсем непорядочный.
— Вы не беспокойтесь, сэр Прествик. Я уж постараюсь раскусить Голдвассера.
— По рукам. Вы расслышали, как я передавал лучшие пожелания вашей славной супруге?
— Откровенно говоря, нет.
— В таком случае, лучшие пожелания вашей славной супруге.
25
— Это мистер Голдвассер, ваше величество, — сказала
— Нет-нет-нет, — с надрывающим душу терпением объяснила миссис Плашков. — Это не Голдвассер, Ребус. Это Ребус.
— Ради всего святого, — ощерилась Ребус. — Как же так? Ведь Ребус это Голдвассер.
— Но, милая Ребус, вы забываете, что Ребус — это Плашков.
Все стояли в коридоре, меча друг на друга злые взгляды, или обреченно подпирали стенки, тупо уставясь в пол. Сотрудники института устали и были раздражены. Целую неделю они околачивались в коридорах (репетировали торжественное открытие), и теперь все страдали от тупой сдавленной боли в животе, которая всегда появляется, если долго стоишь на ногах, толком не зная, что надо делать.
Общие усилия были направлены на то, чтобы хронометрировать визит по частям, поскольку координационный комитет дал понять подкомитету хронометража, что такие события надо репетировать с точностью до одной секунды. Задача была не из легких. Ножницы «Балморал», усыпанный самоцветами выключатель, золотая газовая свеча и прочее оборудование из фирмы «Имперские товары для церемоний» еще не пришли, да и в самом корпусе, который предстояло открыть, не было пока никакой аппаратуры. Пришлось заменить недостающие звенья более или менее удовлетворительными эрзацами и приближениями; точно так же пришлось заменить всех высоких гостей, чьи руки надо будет пожимать в знаменательный день, и одного–двух человек из начальства вроде Нунна и Мак-Интоша; их авторитет был слишком велик, и раз уж они заявили, что слишком заняты и присутствовать не могут, пререкаться с ними никто не решился. Поэтому на репетициях Роу стал Пошлаком, Ребус — Нунном, а Голдвассер — Мак-Интошем и, значит, Плашков пришлось стать Ребус, а Хоу Голдвассером, а… или это Роу стал Голдвассером?
Всем было ясно только одно: роль самого дефицитного действующего лица — королевы — исполняет Ноббс. Ноббс не был идеальным заменителем монархини, да и особо покладистым не был, но когда Объединенный комитет дублеров призвал начальников отделов выделить кого-нибудь на эту роль, никто и глазом моргнуть не успел, как Голдвассер уже выделил Ноббса.
Теперь Голдвассер уже раскаивался в своем широком жесте. Хватит и того, что Ноббс день-деньской крутится в лаборатории, что этот сутулый мешок нескладных костей вечно путается под ногами, бедрами задевает мебель и сдвигает столы с мест. Но изо дня в день снова и снова пожимать вялую руку Ноббса да еще величать его «государыня» — это уж слишком. От репетиции к репетиции необычайная вялость Ноббсовой руки занимала Голдвассера все больше и больше. Насколько он мог судить, вялость была не совсем природная. Ноббс культивировал вялость руки при рукопожатии, где-то вычитал, что крепкая хватка, которую он напускал на себя в мальчишестве, чтобы создать впечатление твердого характера, — всего лишь аффектация, напущенная, чтобы создать впечатление твердого характера. Но ведь и бороду Ноббс отрастил просто потому, что раз, по общему убеждению, бороду носят лишь мужчины с безвольными подбородками, значит ни один человек с безвольным подбородком бороды не отпустит — иначе все заподозрят, будто у него безвольный подбородок; отсюда следует, что у бородачей подбородки волевые; вот потому-то Ноббс отрастил бороду, скрывавшую его безвольный подбородок. Во всяком случае, так рассудил Голдвассер. Вообще было в Ноббсе что-то двуличное… Вернее, не столько двуличное, сколько трехличное, причем одно лицо следило за двумя другими.