Ом Свасти

Дай Андрей

Мы драпали в лучших традициях степных тушканчиков, и овраг показался нам симпатичной норкой. Надеялись, вдруг комми поверят, что нас больше нет. Крыша из вражеского БТР сразу приглянулась и я на заднице съехал под пахнущую горелой резиной железяку. Следом в овраг попрыгали и остальные солдаты.

Едва мы успели перевести дух и удостовериться, что принесли в нору свои шкурки без видимых потерь, как на брюхе мертвого транспортера распахнулся люк и из него высунулся «красный». Голова его была замотана окровавленными бинтами, но рука сжимала пистолет, а глаза горели огнем фанатика.

– Сикирмундобаратш! –

выдал смуглый коммунист и навел на меня ствол своего оружия.

Я аж задохнулся от такого безобразия. Дважды за какие-то четыре месяца двое разных чернозадых на разных континентах норовили меня пристрелить.

В Африке трюк у меня удался, почему бы ему не получиться в Азии!?

– Сам дурак! – ответил я и выхватил пистолет из слабых рук раненого. Потом приставил дуло к покрытой потом щеке врага и взвел курок.

Индиец зажмурил глаза. Я уже готов был выстрелить, но тут перед моим внутренним взором встал несчастный рогоносец из пригорода Луанды. К горлу подступила тошнота. Передо мной был враг, минуту назад готовившийся пристрелить меня, как пса, а я не мог его убить.

– Живи, – хрипло проговорил я, ставя оружие на предохранитель. Из уголков глаз «красного» выкатились две фантастически чистые, в этот загаженном войной месте, слезинки. Солдаты смотрели, как я убираю пистолет, и молчали. И как бы я не всматривался в лица, даже тени осуждения в них не было.

– Идем, бвана, – сказал здоровенный негр из Танзании.

Разговаривать не хотелось. Мы встали и, пригибаясь, пошли к сосновому лесу.

Тех, кто говорит, будто война в природе человека, нужно называть монстрами. Природа – это лес, звери и птицы. И даже самая последняя окопная гнида – это тоже природа. То же, что делает человеческая война с природой, называется варварством.

Сосны плакали янтарными слезами. Их стройные бурые тела были иссечены осколками, опалены взрывами. Лес, заваленный обломанными пулями и снарядами ветками, оставлял гнетущее впечатление. Словно животное старающееся не наступать на трупы, мы изо всех сил пытались не наступать на срубленные ветки с увядающими иголками. Наконец, не сговариваясь, повернули к опушке рощи.

По окопам, бывшими когда-то позициями взвода, свободно разгуливали «красные». Так и подмывало обойти их с тыла и выбить беспечность из их тупых голов. Но от этих геройских планов отвлек истошный вой заходящих для атаки штурмовиков.

– Кто-то здорово разозлился, – хмыкнул парень из Кейптауна. Ухмылка замерзла на обветренных губах, когда струи горящего напалма залили вершину холма, где, по мнению врага, мы должны были находиться.

Трое или четверо негров опустились на колени и принялись благодарить неведомого Бога за спасение. В душе я делал тоже самое, но, тем не менее, так и остался стоять, неотрывно глядя на вулканом полыхающий холм.

– Ненавижу! – неожиданно заорал, бросив под ноги автомат, один из солдат. – Я больше не могу! Кто придумал эту траханную войну!? Я пристрелю первого же гада, который снова погонит меня сюда...

– Ну, ну... – попытался я успокоить съехавшего с катушек парня. Я еще хотел похлопать его по плечу, но руку перехватил танзаниец.

– Оставь его,

бвана. Он убит.

Здоровяк, осторожно приобняв истерично рыдавшего бойца за плечи, снял с его шеи жетон и протянул ниточку мне.

– Сохрани тебя Господь, – шепнул я и спрятал жетон в карман. И солдат стало ровно десять.

– Он убит, – повторил кейптаунец, видя мою нерешительность, и остальные согласно кивнули.

– Жаль парня... Пошли...

И подумал, что очень хотел бы видеть напыщенное личико лейтенантши. Очень хотелось показать ей горсть жетонов снятых с трупов ее солдат. И спросить ее, зачем все это!? За какие такие награды можно купить десять жизней? Кто просил ее быть таким героем, и как она могла приказывать кому-либо стать героем.

Мы снова углубились в лес.

Если от наших первых позиций пойти точно на север, выйдешь к шоссейной дороге, которая делала резкий поворот, и пересекала линию монорельса. У самого переезда я и намеревался форсировать это препятствие. Потому, что прямо за туннелем начиналось старое кладбище, среди могил которого можно было отдохнуть и решить, что делать дальше.

Северная опушка соснового бора пребывала в мире. Густые кусты тальника стояли совершенно целыми. Могучие сосны защитили тонкие ивовые прутики от человеческого безумия. Я один вышел на опушку. Смешно говорить, но чувствовал ответственность за девять живых душ, оставшиеся в чаще леса. В разведку просто не мог кого-то послать. Морально не мог. И пошел сам.

Тальниковые лабиринты – младшие братья бамбуковых зарослей. Я пробирался по ним, изо всех сил стараясь не шуметь. Мириады мелких жалящих, нудно пищащих насекомых поднимались с кустов и атаковали разгоряченное лицо. Даже запах дыма, которым от меня разило за километр, их не отпугивал.

Я чертыхался, лупил себя по щекам, плевался и стонал от ярости.

И кто-то в кустах стонал еще. Кроме меня.

Волосы встали дыбом. Ожили все детские чудовища, один миг сожрали, выплюнули и снова съели. Мной владело чувство лишь отдаленно напоминающее страх. Мне стало зябко в моей пропотевшей пятнистой комбе. Ужас схватил меня за яйца и держал, сжимая больше и больше.

По логике вещей я должен был мчаться, не разбирая дороги, прочь от этого страшного места. И я так бы и сделал, да только бесконечный страх сковал ноги. Я до сих пор удивляюсь своим действиям. Я повернулся в сторону, откуда раздавались стоны, шагнул и дрожащими руками раздвинул ветки с узкими серебристо-зелеными листочками.

На небольшой прогалине, в густых зарослях лежал человек в офицерской форме АДС и на его плече, как костер на фоне ночи, бросался в глаза окровавленный бинт. Оружия видно не было и я, выставив вперед трофейный пистолет, решился подойти ближе.

Это была лейтенант Нахило, и глаза ее были закрыты, губы дрожали. Она до судорог боялась того человека, что должен был подойти. То есть меня. Я сел у ее головы прямо на землю и скрестил ноги по-турецки.

– Ну вот мы и встретились, лейтенант Нахило, – сказал я. Я не знал радоваться мне или печалиться. С одной стороны, мог перевалить ответственность за жизни своих людей на нее. С другой, раненая баба только добавила бы хлопот...