Омерзение
Шрифт:
– Вы вновь удивляете меня. Весь мир постепенно движется к единству, универсальности, так сказать. Видны первые, самые общие очертания тот религии, которая, когда-нибудь, знаете ли, овладеет всеми умами. Будет общей для всего человечества. Общее направление – к синкретизму. Всеобщая любовь и социальное милосердие – таким я вижу место религии в современной цивилизации; смягчать нравы, не допускать войны всех против всех. Не столь уж важно, в какой форме: Троица, Тримурти… А у вас? Воистину средневековье. Даже по отношению ко всемирному христианству вы избыточно православны. Знаете такое слово – партикуляризм?
– Знаю, не пугает.
– На мой взгляд, истовая односторонность, да еще вкупе с обрядоверием, слишком часто приводят ко вратам фанатизма. Если… хм… Бог потребует у вас принести в жертву любимую, вы сделаете это?
– Я буду молиться, чтобы Он избавил меня от подобного испытания.
– Ну а если все-таки не избавит?
– А как вы ног лишились? Расскажите.
– Простите? Как нелепо! Не могу не подчеркнуть: вы – невежливый человек. Впрочем, я, как преподаватель со стажем, готов к любым неожиданностям. Извольте: несчастный случай, поезд сошел с рельсов. Первый год я ужасно переживал… Но потом, знаете ли, успокоился. Человек я обеспеченный, так что супруга осталась при мне. Лекционный курс я также не потерял. До института меня подвозят на машине, затем в назначенное время забирают домой. Кресло замечательное, английской работы, управление полностью электрифицировано. Правда, в сырую погоду… э-э-э… бьет током. И, представьте себе, довольно болезненно. Но тут, что поделаешь, Париж стоит мессы! Глупо было бы не пользоваться техникой столь высокого класса из-за мелких побочных эффектов. От хулиганствующих субъектов, надеюсь, смогу защитить себя с помощью вот этого пистолетика. Пневматика, чудо русской конверсии. Оружие, как вы понимаете, это единственная сфера, где русские всегда были на высоте. С десяти шагов проделает дыру в непочтительном черепе.
– А теперь, простите, Леонид Григорьевич, мне придется откланяться. Обеденный перерыв на исходе, надо идти.
– Вы хотите вот так, на полуслове прервать нашу беседу! Я ведь даже не успел вам изложить суть своей позиции. И потом, я хотел, быть может, кое-что вам предложить в смысле э-э-э трудоустройства. На более высоком уровне.
– Еще раз прошу простить. Честь имею! – Игорь разложил на столе купюры, кивнул нежеланному собеседнику и устремился к выходу, не обращая внимания на укоризны. Леонид Григорьевич что-то такое отбивал пальцами на пультике, возможно хотел привести кресло английской работы в движение, чтобы загородить проход. «Чушь какая в голову лезет, – подумал Игорь, – но все же любопытно, откуда ему знать мой нынешний уровень, чтобы предложить более высокий. По одежде этого не определишь. Я одет достаточно дорого. Или он в состоянии обещать все золото мира?» Не успел доцент философии, если даже и хотел предпринять какой-нибудь экстремизм. Но вот странное дело: между его скрипучим агрегатом высокого класса и входной дверью дистанция по прямой составляла метров пятнадцать; хорошее расстояние для дуэли; дуэль состоялась. На авариях. Игорь почувствовал дурноту («а мне казалось, готовят вполне сносно!»), задел ногой высокую ступеньку, упал, ударился о косяк, ужасно больно. Господи, Господи, до чего же больно, как больно мне. Потерял на секунду сознание. Господи, помоги. Как же все-таки больно, почти нестерпимо. Встал, отряхнулся, вышел. Уже в дверях услышал, как кричит Леонид Григорьевич:
– Чертово электричество! Как больно.
18.40–23.00
Ожидая любимого человека, волнуются по-разному. В добрых парах ждут наверняка обещанную радость, дыхание остается ровным, придверный поцелуй нежным и спокойным. Ничего, кроме символа, поцелуй этот не означает: мы опять вместе, это хорошо, твой приход приятен для меня. В парах неравных, когда любит один, или же когда один любит сильно, а второй не испытывает особого любовного жара, отсутствие любимого пережидают с нервной горечью. Придет, как всегда опоздает, будет не в том настроении, скажет что-нибудь этакое от самых дверей – на грани шутки и злобного протуберанца в сторону беззащитной души, отпихнет, отпихнет, какие уж там поцелуи… И, конечно, привяжет расспросам тяжелый камень на шею, да кинет в реку: свободный я человек, что пристал? Какое – скажет – такое твое дело? Ну, что тебе в этом часе лишним? Может быть человек занят? Черт ли таким холодным или, быть может, уставшим сердцам в свободе? Уж тут одно приходится выбирать: либо любовь, либо свобода; свободой любви не суждено быть. Пары, пылающие страстью, в дверях норовят соприкоснуться телами. Руками, конечно. Губами… обнять, обнять! Какое наслаждение встречать ответное стремительное желание, жужжать молнией на его куртке, запускать руки под его свитер, прижимать его спину к едва-едва только что закрывшейся двери, чуть отстраняясь, заставлять поздороваться лоно и то, чего так ждет оно, это лоно, сразу обещать ему: не волнуйся, будет все так же горячо и прекрасно, как в прошлый раз, ты чувствуешь? Да! да! Ты, конечно же, чувствуешь! Пары, еще не знающие тесной близости, еще полные огня робкого, боязливого пламени, еще балансирующие у самой буйственной пропасти, которая все подмигивает им снисходительно, все приманивает их лениво и уверенно: чему быть, того не миновать, – такие пары трогательны и отвратительны. Чувства обострены до предела, до нездоровой, опасной оголенности, когда кожа снята, снята кое-где и плоть, а кости беспокоятся, не сломают ли их вмиг, быстро и безжалостно? Все выходит угловато, неуклюже, нелепо, тонко, как седьмая степень мокрых цветов сирени на фоне предрассветных отблесков солнышка. Будет, будет скоро солнышко, будет пропасть, будет буйство! А пока два умных и нерешительных переговорщика от двух чужих, почти враждебных племен, да еще на совершенно незнакомой территории, все ищут такой способ договориться о соседственной жизни, такой компромисс, чтобы высокие стороны получили побольше взаимной безопасности. Быстрее договариваются те, кто милосерднее. А как плохо в тех парах, где любовь отцвела, да схлынула, но бывают еще нежданные и почти пугающие сполохи на темноватом небе будней! Привычка, привычка – когда и хороша ты, не всем же семьям круглосуточно пылать? – таким бываешь ты замечательно прочным предохранителем от острых, от ножевых, от сокрушительных чувств… есть за что благодарить тебя… Но как томительно бывает чмокать холодную, заснеженную щеку, на миг припоминая – зачем оно болит еще иногда, зачем тревожит безнадежные какие-то пласты покоя? – как когда-то не жалко было ничего, даже жизни самой, быть может, за эту щеку, за глаза, за губы, за ту далекую постылую теперь любовь, и как много пришлось потом платить за нее, но только медленно, горько, платить и терять, платить и все равно терять по частям…
Игорь ожидал спокойно. Одним из самых незыблемых ритуалов Василисы было царственное постоянство. Каждое ее слово стоило, казалось, невероятно дорого, не дешевле золотой монеты, добытой из подводной могилы испанского галеона. Она обещала прийти в 19.30, и это слово, несомненно, дешевле прочих цениться не могло. Возможно, чуть-чуть раньше, но ни минутой позже. Собственно, Василиса не столько обещала, сколько повелевала готовиться к ее приходу. Игорь точно знал, когда он увидит свою государыню и готов был ей служить телом, жизнью, советом и оружием – если понадобится.
Он спокойно ожидал Василису четвертые сутки. Восемьдесят третий час. Беседовал с Еленой Анатольевной и ждал Василису, верстал и ждал Василису, стонал от боли на ступеньках кафе и ждал, ждал, ждал…
Поневоле Игорь давно стал мастером отыскивать и строить бастионы правильной жизни в мире сем. Главная цитадель годами создавалась в двухкомнатной квартире, доставшейся от родителей. Львиная доля денег, которые Игорь зарабатывал верстальным трудом, уходила на поддержание подъемных мостов, прочных стен с зубцами и несокрушимого донжона в боеспособном состоянии. Квартира пережила три убийственных ремонта; теперь из нее исчезло все ржавое, неказистое, потертое, поцарапанное, способное накапливать пыль-грязь. Безумно дорогая кожаная мебель – одна – способна была привлечь внимание квартирных воров кратким взмахом длинных ресниц: только дверь пошире открой, счастье без промедления поспешит к тебе. Но игра стоила свеч. Кожа Игоря всегда приносила ему лишние заботы: тонкая, как настоящий китайский фарфор, она раздражалось от самой малости… По квартире Игорь имел обыкновение ходить голым, только голым, даже когда батареи и обогреватели разводили под натиском мороза промышленными руками, пожимали коленчатыми плечами – никак, дескать, не сдюжить нам. Любая одежда металась от нестерпимых восьми до двух-трех (на грани); любая мебель, предназначенная служить подставкой для седалища, раздражала от двух до шести – верное купеческое слово. Кожаные кресла и диван были один. Один! Да многие ли понимают, чего это стоит, когда extra sensitive sceen нежится о единицу?
В спальне, на высоте человеческого роста к стене была прибита полочка с небольшой иконой простого новейшего письма. Бог весть, как давно прибил ее хозяин квартиры.
Здесь всегда было чисто и чуть-чуть неуютно. Как в необычайно высокопоставленном конференц-зале… или как в казарме гвардейских мотострелков. Бастион всегда хранил дух свежести, легкой тревоги, холодок дружил с этими стенами, с этими башнями, с этими книжными шкафами. Жилище Игоря, принаряженная московская квартира, каких тысячи тысяч в русской столице, всякому гостю какими-то микроскопическими взвесями, невидимыми какими-то эманациями давала осознать собственную легкую военизированность.
Чистотой здесь занималась домоработница Анна Михайловна, спокойная, молчаливая и незаметная женщина лет шестидесяти; в родню ее некогда ворвались непобедимые немецкие гены, их размытой силой питалась опрятность Анны Михайловны: ей подчинялось трудное искусство не быть тряпичной старухой, не кутаться, не пахнуть дурно, не забалтываться безудержными пожилыми потоками опыта и жалоб, словом, утратив естественную женскую красу, избегнуть безобразия. Невысокая, сухая как палка. Внятный почерк. Муж, дети, внуки. Всегда застегнута на все пуговицы. Три.
В течение многих лет Игорь очень хорошо чувствовал: впустить в дом чужого человека – почти ожог. Это ощущение, быть может, врожденное. Или было врожденным у отдаленного предка, научившегося передавать его в сперме. Весь мир обжигает, только боли бывают разными: от ласковых троек транзитом через нестерпимые девятки к летальным дюжинам. Но ежеминутно опасаться ожога в собственной цитадели это верх легкомыслия, как если бы крепость на полчаса открыла ворота и… ради бога, ежели хотите, мы можем разместить вашего шпиона на нашей жилплощади, как раз над пороховым погребом. Хотите?.. Сколько вариантов: неопрятные домоработницы, нерадивые, недобрые, вороватые… Выбор прислуги никогда не был сильной стороной русских интеллектуалов, Игорь чувствовал себя несколько выродком. Но он всего-навсего не хотел видеть и слышать прислугу, которая никак не соответствовала тем статьям в древних законах, где ясно говорилась, какой прислуга не должна быть: неопрятной, нерадивой, недоброй, вороватой, болтливой… Цена такому ожогу – не меньше семи, высокая повторяемость, верхний порог неопределим. Анну Михайловну Игорь стремился видеть и слышать как можно реже, несмотря на ее три. Для цитадели три – тоже многовато. Анна Михайловна с пониманием относилась к этому; с каким-то твердым и осмысленным пониманием, даже несколько жутковато, не слишком ли далеко простиралось ее понимание? Впрочем, Игорь почти шестнадцать лет формулировал для себя, что именно понимает Анна Михайловна (хотя и познакомился с ней не более трех лет назад), однако сколько-нибудь связный ответ ему даже не мерещился. Домоработниц тоже было шестнадцать. По одному дню продержалась каждая. Анна Михайловна – семнадцатая.
Без прислуги было неудобно. Время требовалось на безмятежные встречи с Василисой, на те книги, которые хотелось или нужно было читать, на профессиональный апгрейд собственных мозгов. Но то же время нужно было на квартиру, на блистательную и неуютную чистоту ее. Наконец, на инби. Не то, чтобы Игорь всерьез верил в свои любительские умения… Скорее, он не верил в них. Нет, не верил, конечно. Толпа молодой шпаны забьет его вмиг. Да и не толпа даже, а какой-нибудь нежный оригинал, который специально для спарринговых экспериментов просто-напросто накачал правую руку так, чтобы уж раз – и наверняка, чтобы второго раза не нужно было, никакой не пояс, не дан, не кю, а так, могучий мерзавец, наверное, расправился бы с Игорем. О том, что именно несчастливый оборот скорее всего примут еще нечаемые уличные экстремалии, сообщали Игорю его собственные зарисовки столичной жизни в вечернем освещении, да и чужой опыт.