Омерзение
Шрифт:
Однажды, еще летом, он чинил в секретариате принтер и внимательно слушал, как рассказывает Ксюша двум другим барышням современную love story: «Очень было холодно, мороз стоял, ноги и попа даже в машине мерзли. Понедельник, потому и показов мало, ну, показ, это когда мамка девочек перед клиентом строит. На выбор. Тут какие-то крутые подъехали, „круизер“ у них, походочка вся такая на шарнирах… Ну мамка нас беречь не стала, потому что когда клиентов много, может же по-человечески поберечь, а эти – ну чисто бандюганы. Даже не выбирают, капусту вынули, отсчитали, ну, она нас зовет из машины. Ленка из Костромы, давно уже на точке работает, по типу права качать: „Я с этими не поеду“. А мамка ей: „У тебя долгу четыреста баксов, давай, не тормози“. Ну, поставила она им четырех девчонок. Меня, Ленку и еще двух. Они ей: „С телом все в порядке? Шрамы, язвы, перетяжки от беременности? Если есть, за возвратом быстро явимся, нам фуфло не нужно“. Она им: „Да что вы, у нас такие красивые девочки, еще не рожавшие, у всех размер груди хороший“. Ну, попробовала она им впаривать, типа: „Только анального секса не надо“. Они только: „Ладно-ладно, грузи давай!“ Ну, ботало коровье, когда бабки отдавала, не спросила насчет анала, теперь хорошо так треплется, с понтом позаботилась. Мы что? Ясное дело, грузимся, а что делать. Ленка мне говорит, типа мол попали на гимор. Эти шарнирные нам: „Не ссыте, мы вообще на день рождения едем, вы у нас за подарок“. Приехали через три часа. Дом такой, круто упакованный, в дорогие мебели обутый. Стол там, виски-мартини, аппаратура классная. Но братвы – человек двадцать. Ну, думаю, точно – гимор. Как бы, думаю, полегче с этим делом? У них там старший был, такой серьезный мужчина. Лицо у него еще такое крепкое. Ну, суровое. Я к нему: „Хочу, – говорю, – выпить с вами“. Он так типа усмехается, глазами щупает: „Ну, – говорит, – давай, малышка“. Выпили. Я к нему на коленки.
Итак, не было причин доверять собственному удару: когда хаос накатывает толпой кулаков, ножичков, тяжелых тупых предметов и всерьез норовит раздробить переносицу сапожной подковкой, искусство защищать собственную плоть собственной плотью задержит его ненадолго. Но задержит все-таки. И пока медлит, покуда теряет время сила темная и беспощадная, быть может, свершится нечто, способное разрушить ее… Игорь все пытался почувствовать этот механизм, это было чертовски важно! – где-то именно здесь под нехитрым шифром скрывалось его предназначение. Нечто военное. И притом исполненное непредставимо-третичной древностью. Он сам не умел творить. Ничего, кроме порядка. Он даже не умел творить добро, помимо добра инстинктивного, которое выходит из души не спрося о директивах текущего момента, выходит, подчиняясь команде того, кто создавал души и тела людей, программировал их на весь мимолетный театр человечества; волею высокой помещенное в тело, это добро не подчиняется теловладельцу, оно – само по себе. Иногда в жизни появлялся свет, покорный той же воле – порой в мелочах, не заметных большинству на фоне мутной воды обыденности. Но Игорь видел его очень хорошо. Всякий раз его тянуло встать рядом и отстаивать, отстаивать, отстаивать ото всех угроз, а если не будет битвы, то все же постоять рядом, покуда это требуется, покуда опасность располагает хотя бы призрачным шансом. Инби – чтобы стоять в эти часы крепко. Шпана ли, нежный ли урод, еще ли какой-нибудь монстр с докторским званием, заранее не предугадаешь… Возможно, ему удастся отбиться и отбить то, что потребует обороны. Возможно, он покалечит кого-нибудь из шпаны или убьет урода – тоже неплохой вариант, даже ценой своей жизни. Единоборства учат не думать о том, чтобы сохранить свое тело целеньким и не прервать свою биографию; требуется победа, а цена за нее – та, которую спросит ситуация боя. Жизнь, так жизнь. Черт, возможно ему удастся нанести хотя бы один стоящий удар: вспоминая этот удар, они десять раз подумают перед тем, как лезть в драку в следующий раз.
Странно, как странно. Он несет свою судьбу по этому миру, воздвигая против агрессивной мерзости всех сортов крепостные стены. Он бережет себя, очень вдумчиво и очень расчетливо бережет. Но для чего? Неужто жизнь влита в это тело, как вино в простенькие мехи, или, скорее, как кипящее масло в простенький сосуд, ради того, чтобы рука великая всегда имела возможность плеснуть из этого сосуда в лицо Врага? И вся его жизнь – преддверие того единственного порядочного удара? Если так, он готов платить: за счастье недолго смотреть в глаза настоящего, серьезного неприятеля, а потом ударить его. Не пропустить его!
…Игорь долго принимал душ. Почистил зубы. Дезодорантом пользоваться не стал: Василиса отучила его от этого. Игорев запах ей нравился, ее запах приводил Игоря в состояние прочного безумия. Было в нем что-то от одуряющих ароматов цветущего луга. Вымыл волосы. Он долго не решался купить этот шампунь-плюс-дезодорант – очень дорого, невероятно дорого… Но царица даровала ему свою близость. О деньгах думать было бы неправильно; собственная нерешительность приносила неприятное ощущение. Он сам – сам! – вытягивал с такими мыслями на шесть-семь. Высушил волосы феном. Потом они будут блестеть. Приоткрыл дверь в прохладный коридор, чтобы не вспотеть, выйдя из ванны: очень тесно, с вентиляцией никогда ничего не удавалось сделать, теплый пар висел низко. Насухо вытерся пушистым полотенцем. Если бы он мог очистить свою душу, промыть внутренности и наполнить сосуды горячим сухим ветром вместо крови, то сделал бы так. Игорю все казалось, что очищения водой мало. Мир въедался в него тысячами невидимых маленьких щупалец. Они кололи, как маленькие зубки какого-нибудь микроскопического хомяка. Иногда ему казалось: вся жизнь по своему глубинному содержанию предназначена для того, чтобы даровать бесконечные мучения. Но это, конечно, неправда. Просто сегодня стоит время боев и тьмы; от него немудрено устать.
У Игоря оставалось ровно столько времени, чтобы приготовить кофе по рецепту Василисы. С корицей и взбитыми сливками. И еще с травами, названий которых он не знал. Как-то раз она принесла маленькую баночку с зеленоватым порошком и сказала, сколько и в какой момент сыпать в кофе. Пить – из очень маленькой чашечки глотками-каплями. Запивать холодной водой. Похоже на горчайшее лекарство. Царица смеялась: взбитые сливки нужны только на первые два-три раза, чтобы легче привыкалось. Он так и не привык. Василиса пила с ним заодно с ненужными сливками – по ее мнению, не следует заражать человека чувством собственного ничтожества. «Ты! Нет ничего большего, из того, что я жертвовала когда-либо мужчине ради близости с ним», – это было самое откровенное признание за все время, пока они вместе. Кофе мог поднять мертвеца из гроба. Игорь никогда не пробовал наркотики, но счел, что сходство определенно есть. После первых четырех глотков-капель счел. Василиса угадала его мысли и ответила с неожиданной строгостью: «Надеюсь, ты понимаешь, между мной и наркотиками невозможна никакая связь. Совершенно так же, как между мной и любой магией». Разумеется, Игорь не понимал. Но какой-то потаенный инстинкт подсказывал ему: да, так и есть. Бог весть, какая тут причина, но ведра на утюгах не женятся. И трагики в мультфильмах не играют. Книги несъедобны, дубы не пляшут. Василиса не может иметь ничего общего ни с наркотикам, ни с магией. Но Ее кофе должен быть необычным. Точно так же, как Ее поцелуй, например.
Поставив кофе, Игорь помолился. Потом снял турку с огня, разлил состав по наперсткам. Присел, посмотрел на часы, отчего-то принялся подсчитывать секунды. На цифре 20 услышал звонок…
Василиса улыбнулась ему и вошла. Других приветствий не полагалось. Она никогда не носила платков и шапок: «Мои волосы краше…» Волосы, светло-русые, такие длинные, что доставали до пупочка в те минуты, когда обнаженная Василиса стояла перед зеркалом, действительно, были бы краше любых шитых мехов, заведись они на царицыной голове невесть какой причудой. Но суть дела состояла, конечно же, в другом: головы, которым так идут короны, не терпят иных головных уборов. Игорь повесил на крючок ее куртку, приютив мимолетное дыхание холода и сырости. Василиса повернулась к нему, положила обе ладони на грудь и потерлась о щеку. Ее пальцы скользнули вниз и сжали руку Игоря у запястья. Прежде, в самом начале, он все пытался в такие моменты обнять, поцеловать царицу, но она раз за разом терпеливо объясняла ему, что эту красивую ласку правильно просто принимать, не пытаясь ответить. Прикосновения, из которых сложен ее узор, сильны и значат необыкновенно много. Любой ответ – уже перебор.
– Сколько я у тебя сегодня? Ты не говоришь, сколько я – один? Три? Семь?
– Ты всегда была ноль. Ты невозможна.
Ее брови взметнулись, рисуя график легкого замешательства:
– Ты никогда не говорил об этом.
– Не так уж это важно.
– Не знаю. Возможно, гораздо важнее, чем ты думаешь. Кроме того, приятно быть яблочком в твоей мишени.
– Пойдем. Твой кофе. Твое присутствие. Мое блаженство.
– О нет. Сегодня все будет иначе. Я хочу, чтобы это произошло сразу.
Нимало не интересуясь реакцией Игоря, она вошла в комнату и принялась колдовать с заколками.
Происходило нечто невероятное. Господь с ними, с холодеющими наперстками. В них ли дело! Василиса всегда была мастером выстраивать ритуалы, придавая простым словам и действиям символический смысл. Сколь много среди женщин таких мастеров! Они ткут из жизни ковры престранных церемоний; попав в обойму необходимых па подобной церемонии, жест или фраза получают заряд какой-то первобытной силы. То есть силы первоначального их значения. Мужчина не понимает, как много значит для него, обернувшись у подъезда, увидеть в окне третьего этажа улыбку и прощальное движение ладошки его любимой. Не понимает год, два… Однажды происходит ссора, в запальчивости оба говорят обидные слова, кипят гневом и почти готовы ударить. Но церемония вяжет прочно, нарушить или изменить ее волен только тот, кто создавал; и вот мужчина машинально поворачивает голову, выйдя из подъезда… Нет в окне ни улыбки, ни движения. И так больно ему, такая мука терзает его сердце, что прогреми две минуты назад слово «развод» или слово «ненавижу», и то рана была бы не столь глубока. Василисины ритуалы не прятали ловушек на будущее, но всегда бывали чрезвычайно прочны. Заведя какой-нибудь порядок, царица придерживалась его с недюжинным упорством, а Игорь следовал за ней. Ритуал кофе рассчитан был на две пары наперстков и час беседы. Василиса почти ничего не рассказывала о себе, он даже не знал где она живет, кем она работает, не знал домашнего ее телефона. Царица могла снизойти к нему, даруя редкий телефонный разговор или визит. Ей нравилось говорить о книгах. Иногда она очень подробно рассказывала, о чем прочла, особенно если это касалось древней истории или мифов. Порой Игорь ловил ее на необычных высказываниях, как будто она знала исправный список истории, протограф, по сравнению с которым все прочие версии – вторичны. Чего стоила ее оценка какого-то Лугальзагеси: неуравновешенный человек, слабый, жаль, что Бог одарил Умму таким государем в эпоху великих битв. Или еще того горше: некий Энкиду, «знаешь ли, действительно существовал»… Иногда Василиса приносила что-нибудь с собой и повелевала прочитать к следующему разу. Ни разу не случалось, чтобы она забыла спросить его мнение. Еще она любила слушать, как прошел его день, желала знать все до мельчайших подробностей, порой спрашивала, что именно чувствовал Игорь, произнося четыре часа назад какую-нибудь фразу из числа проходных. Она очень точно чувствовала его стиль и даже поправляла: «Нет, ты не мог так сказать. Ты бы сказал вот так…» Чаще всего, Василиса не ошибалась. Царица интересовалась его родословной; по бесстрастному лицу ее невозможно было определить: то ли Василиса оценивает степень презрения, которая уместна по отношению к человеку, не знающему собственного прадеда, то ли распутывала какой-то интеллектуальный клубок без особой надежды на успех. Однажды, к изумлению Игоря, она сказала: «Как жаль, что невозможно узнать, откуда берется кровь, способная на чистоту». Царица оценивала его поступки. Не стеснялась жаловать одобрением, еще меньше стеснялась выносить приговор. Ее оценки почти всегда совпадали с цифрами на внутренней шкале Игоря, причем время от времени шкала оказывалась недостаточно строга. Однажды Василиса разгневалась: он поведал, как согласился сделать для рекламного отдела работу, которую знал не слишком хорошо – в тот день Игорь чувствовал страшную головную боль, переходящую в преддверие гриппа, ему не хватило энергии отказать. «Это неправильно, – сказала она, – это недостойно. Весь этот мир состоит из миллиардов маленьких согласий и отказов. Я надеюсь, ты понимаешь?» Василиса ушла тогда, пробыв всего полчаса и оставив его ошеломленным. Как правило, он говорил, говорил, и его ладонь оказывалась в ладонях царицы, его ладонью гладили царственную шею, его ладонь покрывали пленительными поцелуями, не сводя внимательных глаз с лица и не давая прерваться. Вскоре после этого она просто говорила: «Пойдем». Чем больше ей нравился день или несколько дней Игоря, тем скорее она брала его руку и звала его в постель.
Теперь она звала его не так. Рвалась какая-то невыносимо тонкая нить, которой нет имени, поскольку имена не полагаются тысячам мельчайших, вечно воскресающих кресок, ериков и диезов любви.
…Государыня была сероглаза. Она спокойно ожидала Игоря на обнаженной постели; одеяло никогда не бывало им нужно до самого конца. Одетая по-зимнему и лишенная белья, как сейчас, Василиса никогда не имела роста и возраста. Она могла быть выше и ниже Игоря в зависимости от выражения лица и тона голоса. Она играла свои годы, как с детства заученную сонату, всегда умея опустить кое-что из не совсем необходимых нот или добавить длительную импровизацию. Игорь знал ее тело как свое собственное, но не мог определить: девятнадцать или тридцать пять. Ее подавляющий опыт лепетал подсказки в сторону побольше, побольше, но и способности даны женщинам разные – одни простушками остаются после десятого любовника, другие в первую ночь с первым мужчиной блистательны. В ней было слишком много для женщины прямых линий: прямой тонкий нос, заостренный прямой подбородок, стройная соразмерность всего, танцевальная осанка, как у Елены Анатольевны – офисной конечно, не пляжной, – впрочем, Василиса стояла выше, и сравнение это неприлично. Только маленькие, чуть пухловатые губы помнили какие-то давние капризы, позднее усмиренные волей. Тело. Хорошее женское тело, избавленное от полноты, худобы и угнетающей спортивности. Оно было бы ничем не примечательно, когда б не ослепительная белизна кожи. Этого невозможно описать, иногда Игорю казалось, что он видит легкое сияние, исходящее от кожи царицы. Василиса, конечно же, была глубокой северянкой. Ее север измерялся колодцами.
Она завязала ему глаза. Чуть помедлив, нанесла легчайшее прикосновение. Еще. Ее пальцы скользили по ладоням Игоря, выше, выше, потом вновь опускались и вновь медленно поднимались, останавливаясь, меняя направление движения; у самого лица их стремление прекращалось, чтобы вскоре возобновиться. Потом эти легкие перемещения почувствовали грудь и бедра. Василиса избегала всего, что должно реагировать сильно, хотя ее тело уже наполнилось жаром. Пальцам иногда помогали волосы, а потом соски грудей. Подчиняясь царственной воле, они свершали свое путешествие с нестерпимым замедлением. Игорь потерял ощущение времени. Она уводила его из этих мест; где-то вдалеке течет теплая река любви, ее отблески и брызги достаются иногда великим счастливцам; но когда-то легко было каждому войти в благословенные воды, не так цепко держал людей мир. Она знала чудом уцелевшие тропы. Ей нетрудно было распорядиться телом любимого так, чтобы теплые воды накрыли его полностью, лишь не прекращая дыхание. Игорь давно и безоговорочно признал ее власть. Так же неуместно было бы спорить с ней, как неуместно пожирать пищу, когда Некто является, облекшись в белые одежды.