Омут. Оборотная сторона доллара. Черные деньги
Шрифт:
Отец направился прямиком к ней. Среднего роста, худощавый, он был достоин иметь торс, шею и голову, подходящую… ну, по меньшей мере, для гомеровского героя.
— Я хочу поговорить с тобой, Кэти. — Лицо отца приняло суровое выражение, с которым несколько дисгармонировали чувственные полные губы. — Я полагал, что ты подождешь меня в театре.
— Да, папа. — Она обернулась в мою сторону. — Вы знакомы с моим папой, мистер Арчер?
Я поднялся из качалки, поздоровался. Джеймс Слокум оглядел меня печальным взглядом своих карих глаз и протянул мне неожиданно безвольную руку — вялым жестом, словно эта мысль пришла к нему с запозданием.
— Фрэнсис, — обратился он к белокурому мужчине, вставшему рядом, как вы посмотрите на то, чтобы вместе с Арчером пойти и соорудить коктейль? Я хотел бы на минутку остаться здесь и поговорить с Кэти.
— Хорошо.
Марвелл слегка дотронулся до моей спины, приглашая войти через парадную дверь внутрь дома. Кэти посмотрела нам вслед. Ее отец смотрел на нее сверху вниз, он положил одну свою руку на бедро, а другой держался за подбородок — истинно актерская поза!
А мы с Фрэнсисом Марвеллом вошли в гостиную, холодную и мрачную, как пещера. Окна, здесь редкие и маленькие, с опущенными венецианскими жалюзи, едва пропускали снаружи свет, узкими горизонтальными полосками. Такими же полосками свет отражался на полу из черного дуба, частично покрытом истертыми персидскими коврами. Мебель в гостиной была тяжелой и старой. Концертный рояль из розового дерева, сделанный в стиле девятнадцатого века, стоял в дальнем конце комнаты. Жесткие стулья с высокими спинками из красного дерева. Обтянутый какой-то ветхой материей диван возвышался напротив глубокого камина. Балки, поддерживающие побеленный потолок, на котором от времени проступили пятна, так же, как и пол, были из черного дуба. Пожелтевшая хрустальная люстра свисала с центральной балки будто уродливый сталактит.
— Странное старое место, правда? — спросил Марвелл. — Ну, что бы нам выпить, старик? Виски с содовой?
— Можно виски с содовой.
— Поискать для тебя льда?
— Не беспокойтесь.
— Тут нет никаких беспокойств: я хорошо знаю, где что здесь лежит.
Он умчался куда-то рысью, так что легкие волосы разлетелись по сторонам из-за его торопливости. Для племянника лорда мистер Марвелл оказался слишком услужлив. Я тоже был племянником своего покойного дяди Смита и сейчас попытался вспомнить, как он выглядел, дядя Джек. Я смог вспомнить его запах, сильный запах мужского пота и хорошего табака, смешанный с постоянным запахом рома, его блестящие волосы, вкус темно-шоколадных сигарет, которые он принес мне в тот самый день, когда мой отец в первый раз взял меня в Сан-Франциско. Моя мать никогда не хранила фотографий дяди Джека, ей было стыдно, что в нашей семье был борец-профессионал.
Голоса отца и дочери притянули меня к окну, которое открывалось из гостиной на веранду. Я подошел и присел на стул с жесткой спинкой, стоявший у стены и скрытый снаружи тяжелыми портьерами и полуспущенными жалюзи.
— Я не видела его после этого, папа, — послышались слова Кэти. — Я вышла из театра, села в свою машину и поехала домой. Его не было поблизости.
— Но я же знаю, что это он подвез тебя. Я видел его кепку на переднем сиденье.
— Он мог оставить ее там раньше. Я клянусь тебе, что не видела его потом.
— Как я могу верить тебе, Кэти? — В голосе отца слышалось неподдельное страдание. — Раньше ведь ты тоже лгала мне о нем. Ты обещала, что ничего… ничего у тебя не будет — ни с ним, ни с другим мужчиной, — пока не станешь старше.
— Но я ничего и не сделала! Ничего… плохого…
— Ты позволила ему поцеловать себя.
— Он меня заставил. Я пыталась увернуться, — почти истерически уже выкрикнула Кэти, ее голос завибрировал, словно тонкая, впивающаяся в дерево дрель.
— Значит, ты спровоцировала его. Наверняка — так. Мужчина не станет вести себя подобным образом, если у него нет на то оснований… предпосылок. Я-то знаю. Подумай, Кэти, не сделала ли, не сказала ли ты что-то, что побудило его к этому… насилию? — Отец старался быть хладнокровным и справедливым, безликим строгим экзаменатором, но боль и гнев слышались в его тоне.
— Оставь его, папа. Оставь все эти… отвратительные вещи, я не хочу говорить о них, — и подступающие рыдания прервали слова Кэти.
— Дорогая моя, бедная девочка. — Качалка скрипнула на веранде: видно, отец привстал… и склонился к дочери; рыдания утихли. — Я не хотел причинить тебе боль, Кэти, ты это знаешь. Я интересуюсь этими… этими гадкими вещами только потому, что люблю тебя.
— Я тоже люблю тебя, папа, — слова прозвучали невнятно, может быть, потому, что она уткнулась в его плечо.
— Я хотел бы верить этому.
— Но это так, папа, это так. Я считаю тебя самым лучшим мужчиной на свете.
Было что-то странное, что-то подозрительное в их разговоре. Отсюда, из глубины гостиной, могло показаться, что это объясняются любовники — пусть и при такой большой разнице в годах.
— О, Кэти, — сокрушенно сказал Джеймс Слокум, — что же я должен теперь сделать для тебя?
И вдруг еще один голос прорезался и жестко спросил:
— Что ты пытаешься сделать с ней, Джеймс? — Это был голос Мод Слокум.
— Не твое дело!
— Полагаю, что мое. Она моя дочь, как тебе известно.
— О, осведомлен об этом, дорогая. Однако из этого еще не следует, что она не может жить истинно порядочной жизнью.
— У нее не будет такой жизни, если ты намерен продолжать свою в том же духе, устраивать нам сцены и трепать ей нервы.
— Ради Бога, мама, успокойся, — мягко проговорила Кэти, будто не она, а мать из них двоих была младше. — Ты говоришь обо мне так, что можно подумать, я какая-то кость, из-за которой грызутся две собаки. Почему ты не можешь обращаться со мной как с человеком?
— Я пытаюсь, Кэти. Но ты никогда не слушаешь меня. А я кое-что знаю о том, о чем вы говорите.
— Если ты знаешь так много, то почему бы тебе не изменить нашу жизнь?
В нашей семье, с тех пор как я себя помню, ничего не было, кроме вот этаких сцен, и меня уже тошнит от них.
Шаги девушки затихли на другом конце веранды, старшие Слокумы умолкли. Прошла добрая минута, прежде чем Мод Слокум произнесла:
— Оставь ее в покое, Джеймс. Я тебя предупреждаю.
И этот злой, свистящий шепот заставил волосы мои зашевелиться на голове.