Омут
Шрифт:
Я слушал ее и ушам своим не верил. Как так?
– Что значит «время пришло»? Ма! Ты где сейчас?
– Да где мне быть-то? Где и всегда.
– Дома, что ли?
– Вот еще! – удивилась мама и хихикнула, - Ты этот концлагерь, конечно, можешь считать моим домом, но я, наверное, никогда к нему не привыкну.
– Да не юли ты! – не выдержал я, искренне испугавшись, что в таком безумном мире стариков и впрямь могут в концлагеря отправлять, - Какой еще концлагерь? Где ты? Я сейчас приеду!
– Николай, ты меня пугаешь. Ты точно здоров?
На этот раз голос мамы
– Мам, мне нужно с тобой поговорить. Хочу к тебе приехать. Просто назови адрес. Я тебя очень прошу.
– Да что ж такое-то? Гагарина, 101. Позвони, когда подъедешь!
Мама положила трубку. Я принялся озираться по сторонам в поисках такси, на ходу вспоминая, что именно находится на проспекте Гагарина, 101. Я определенно бывал там раньше. И даже помнил, что ездил туда по работе. Вот только никак не мог вспомнить, для чего именно. Всю дорогу рылся в памяти, пытаясь выудить из нее хоть что-то вразумительное, но безрезультатно. Таксист, в ответ на мои расспросы, пожал плечами и поспешил заверить, что для того, чтобы довезти пассажира до нужного адреса, ему не обязательно знать, что именно там находится. Ответив, он сделал радио погромче, давая понять, что разговор окончен.
Вспомнил только тогда, когда такси подъехало к широким каменным ступеням, ведущим на не менее широкое крыльцо с колоннадой. Я вспомнил, но от этого легче не стало.
Два года назад, летом две тысячи шестого, я проводил переговоры с руководством этого заведения на предмет заключения договора о реализации зарплатного проекта для их сотрудников. Это был муниципальный реабилитационный центр для детей-инвалидов. Вот только не понятно, при чем здесь мама? Она всю жизнь отработала учителем русского языка в школе, но уже пять лет была на пенсии. Проблемы с сердцем не позволяли работать. То есть, рассчитывать на то, что мама устроилась на работу в реабилитационный центр – не вариант. Тогда что?
Снова вопросы. С каждой минутой их становилось все больше. Они слипались между собой, комкались, переплетались, превращаясь в тяжелый ком, и давили невыносимым бременем. Мне показалось, что рано или поздно от этого груза я должен буду сойти с ума. Попытки разобраться во всем сразу приводили к тому, что недопонимание усугублялось, принося все новые загадки. Я устал от загадок. Устал от постоянного откровенного хаоса. И если бы не Юлька, я бы, наверняка, уже сдался бы.
Глава 9. Хоспис
Рассчитавшись с таксистом, поднялся на крыльцо. У входа висела табличка, на которой, вместо ожидаемого названия знакомого мне заведения, было написано: «Министерство социальной политики, Абилитационный хоспис-центр паллиативной медицины, г. Харьков».
Что значит «паллиативная медицина»? Что значит «хоспис»? Я никогда не слыхал о подобном заведении и даже понятия не имел, чем они занимаются, не говоря уже о том, что здесь делает моя собственная мама. Но судя по слову «хоспис», фигурирующему в названии, ничего хорошего ждать не приходилось. В моем – в нормальном мире – хосписы оказывали поддержку смертельно больным пациентам. Их основной задачей было облегчение страданий от неизлечимых болезней, ведущих к неизбежному концу.
Я вошел. В холле никого не было, за исключением пожилого охранника в очках в роговой оправе, читающего газету в небольшой кабинке, застекленной со всех сторон. Проход в коридоры и на лестничную клетку перегорожен хромированным турникетом, сразу за которым имелась металлическая рамка, напоминающая металлодетектор. Такими оборудуют терминалы в аэропортах. Мои шаги эхом отражались от бетонных стен, многократно усиливаясь, но мужчина за стеклом не подал вида, что вообще меня замечает.
Подойдя поближе, я поздоровался. Охранник, не меняя позы, поднял глаза и посмотрел поверх толстых линз. Назвать этот взгляд приветливым было сложно. Я кивнул.
– Слушаю вас, - рявкнул мужчина.
Его голос, доносящийся из глухой коробки, звучал глухо.
– Подскажите, как мне увидеть Семенову Валентину Андреевну?
Он еще какое-то время испытывающе пялился на меня, затем нехотя отложил в сторону газету и взял со стола толстый журнал в солидно потертой картонной обложке. Снова зыркнул из-под очков, наслюнявил палец и принялся листать, громко переворачивая пожелтевшие страницы, исписанные ровным, но не разборчивым почерком. Каждый лист изучался медленно, будто нарочно. Он проводил сверху вниз пальцем, снова его слюнявил и принимался за следующую страницу. Я не выдержал.
– Скажите, а она здесь работает или…
Охранник оторвался от своего монотонного занятия и в очередной раз уставился на меня немигающим взглядом из-под очков.
– Кто?
– Семенова Валентина Андреевна, - раздраженно пояснил я очевидное.
– Нет, - сказал тот и продолжил листать.
– А что тогда?
На этот раз мужик снял очки и презрительно искривил рот.
– Что-то я не понял. А ты кто вообще?
От такого неприкрытого хамства я оторопел. Даже вначале хотел ответить ему в подобном тоне, но решил, что нарываться на скандал просто бессмысленно и, проглотив оскорбление, сказал:
– Я ее сын и мне срочно нужно ее увидеть. Она ваша пациентка?
Мужик еще ненадолго задержал на мне взгляд, вернул очки на нос и буркнул:
– Клиентка.
В чем разница между этими двумя понятиями выяснять не хотелось. Да и надобности особой не было. Вполне хватало того, что мама находится здесь не в качестве медперсонала, а значит, ничего хорошего ждать не стоит. Хотя, я и без того догадывался, что человек, всю жизнь проработавший преподавателем русского языка в средней школе, вряд ли будет работать в подобном заведении. Тем более на старости лет, да еще и с больным сердцем.
– Год рождения, - потребовал охранник.
Я его вполне расслышал и понял правильно, но зачем-то задал глупый вопрос:
– Мой или ее?
– Ее!
– Тридцать первый.
– Коридор налево, по лестнице на третий этаж. Лифт не работает. Когда поднимешься, позвонишь в звонок. При выходе предъявишь пропуск. Его выписывает дежурный надзиратель. Проносить на территорию хосписа продукты, колющие, режущие предметы и лекарства – запрещено. Ключи можешь оставить мне, при выходе верну.