Она и Аллан

Несколько лет тому назад я, издатель этой удивительной, необыкновенной истории приключений, редко выпадающих на долю простых смертных, находился вместе со своим закадычным другом в Кембриджском университете. Однажды я увидел двух джентльменов, которые прогуливались рука об руку по улице, и был поражен их наружностью. Один из них был необыкновенно красивый молодой человек, высокого роста, широкоплечий, с прирожденной грацией в движениях, со спокойным и уверенным видом. У него было прекрасное, безукоризненно правильное лицо, а когда он аил шляпу, увидев какую-то даму, то я обратил внимание, что волосы его вились золотистыми кудрями.

– Заметил ты этого человека? – спросил я своего друга. – Он похож на ожившую статую Апполона… Какой красавец!

– Да, – ответил мой приятель, – это редкий красавец и милейший человек! Его прозвали «греческим божком». Взгляни на другого! Это опекун

Я посмотрел на старшего джентльмена и нашел его не менее интересным, чем его красивый спутник. Второму джентльмену можно было дать около 40 лет; он был настолько же безобразен, насколько хорош шедший рядом с ним юноша. Коротенький, хромой, со впалой грудью и несоразмерно длинными руками, он имел темные волосы и маленькие глазки. Лоб его зарос волосами, а бакенбарды начинались чуть ли не от глаз, так что из-под волос почти не видно было лица. В общем, он напомнил мне гориллу, хотя в глазах его и мелькало что-то притягивающее внимание. Помню, я сказал, что очень хотел бы познакомиться с ним.

– Отлично! – ответил мой приятель. – Ничего нет легче! Я знаю Винцея и познакомлю тебя с ним!

Он так и сделал, и через несколько минут мы уже весело болтали о том о сем. В это время мимо нас прошла низенькая леди в сопровождении хорошенькой девушки. Мистер Винцей, очевидно, знакомый с дамами, тотчас же присоединился к ним. Мне стало смешно, когда я заметил, как изменилось при виде дам лицо старшего джентльмена, имя которого, как я узнал, было Холли.

Он вдруг замолчал, бросил укоризненный взгляд на своего спутника и, кивнув мне, повернулся и один двинулся по улице. Потом я узнал, что мистер Холли боялся женщин так же, как другие боятся бешеных собак. Этим и объяснялось его поспешное отступление. Не могу сказать, чтобы молодой Винцей выказал в данном случае отвращение к дамскому обществу. По натуре он был очень добродушен, не отличался самонадеянностью и себялюбием, как это обычно бывает с красивыми людьми и что делает их неприятными в товарищеском кругу.

В этот день я уехал из Кембриджа и никогда более не видел обоих джентльменов; думал даже, что никогда и не увижу их. Но месяц тому назад я получил письмо и два пакета, один из них с рукописью. Открыв письмо за подписью «Гораций Холли», я прочел следующее:

Письмо это очень удивило меня. Но я удивился еще более, прочитав рукопись, и написал об этом мистеру Холли, но через неделю получил письмо от его нотариусов с извещением, что клиенты отправились в Тибет и не оставили адреса.

Это все, что я хотел сказать в предисловии. Пусть читатель сам судит о рассказе, который я преподношу ему с маленькими изменениями. Сначала я был склонен думать, что история этой таинственной женщины, облеченной величием бесконечной жизни, на которую падает тень вечности, подобно мрачному крылу ночи – только красивая аллегория, которой я не умел разгадать. Потом я отбросил эту мысль! По моему мнению, вся история весьма правдоподобна. Пусть читатель сам разбирается в ней. После этого короткого предисловия, я познакомлю читателей с Аэшой и пещерами Кор.

P.S. Когда я прочитал рукопись, одно обстоятельство поразило меня. При ближайшем знакомстве с Лео Винцеем, он оказался малоинтересным и вряд ли обладает достоинствами, способными привлечь такую личность, как Аэша! Быть может, древний Калликрат был только великолепным животным, боготворимым за свою греческую красоту? Или, может быть, Аэша, в чудной душе которой таилась искра неземного провидения, понимала, что, под влиянием ее жизнеспособности, мудрости, блеска всего ее существа, в сердце человека может распуститься, подобно пышному цветку, зародыш величия и мудрости, который засияет, как звезда, и наполнит мир светом и славой?!

Бывают события, которые на всю жизнь запечатлеваются в памяти человека, и забыть их невозможно. Двадцать лет тому назад я, Людвиг Гораций Холли, однажды ночью сидел у себя в комнате в Кембридже, занимаясь какой-то математической задачей. Наконец я устал, бросил книгу, прошелся по комнате, взял трубку и закурил ее о свечку, которая стояла на камине. Закуривая, я невольно взглянул в узкое длинное каминное зеркало, увидел свое лицо и задумался. Я стоял, смотрел на себя в зеркало, не замечая, что обжег пальцы.

– Ладно! – произнес я громко. – Надо надеяться, что содержимое моей головы много лучше внешнего вида!

Этим восклицанием я намекал, конечно, на недостатки моей наружности. В двадцать два года люди бывают если не красивы, то одарены свежестью и миловидностью юности. У меня не было даже этого! Маленького роста, худой, с безобразно-впалой грудью, длинными руками, грубыми чертами лица, маленькими, серыми глазами и низким лбом, заросшим черными волосами, я был поразительно некрасив в юности и остался таким до сих пор. Как на Каина, природа наложила на меня клеймо безобразия и в то же время одарила железной силой воли и умом. Я был так безобразен, что щепетильные молодые товарищи мои по колледжу, хотя и гордились моей физической силой и выносливостью, не любили показываться со мной вместе на улице. Что же удивительного, если я сделался угрюмым мизантропом? Что удивительного в том, что я работал и занимался один и не имел друзей? Я был осужден природой на одиночество и должен был искать утешения только на ее материнской груди. Женщины не выносили моего вида. Я слышал, как одна назвала меня «чудовищем», не подозревая, что я слышу ее, и добавила, что наглядно подтверждаю теорию происхождения человека от обезьяны. Правда, один раз в жизни женщина обратила на меня внимание, и я истратил на нее всю нежность, присущую моей натуре, но когда деньги, имевшиеся у меня, были также истрачены, она исчезла. Я горевал, тосковал о ней, как не тосковал ни об одном человеческом существе, умолял ее вернуться, потому что любил эту женщину. Но вместо ответа она подвела меня к зеркалу и встала рядом со мной.

– Ну, – сказала она, – если я – красота, кто же вы тогда?

Я поник головой. Мне было только 20 лет тогда. Итак, в тот вечер я смотрел на себя в зеркало, находя в этом какое-то угрюмое наслаждение и сознавая свое полное одиночество, так как никогда не знал ни родителей, ни брата, ни сестры.

Вдруг в дверь постучали. Я прислушался, не зная, отворять ли: пробило уже полночь. Но у меня был один друг в колледже, или, вернее, во всем мире. Быть может, это он?

За дверью раздался кашель, и я поспешил отворить. Высокий человек, лет 30, с остатками следов замечательной красоты на лице, поспешно вошел в комнату, сгибаясь под тяжестью массивного железного ящика, который он нес в руках. Поставив ящик на стол, посетитель сильно закашлялся. Он кашлял до тех пор, пока лицо его не стало багровым, упал в кресло и начал кашлять кровью. Я налил в бокал виски и дал ему выпить. Когда он выпил, ему стало немного лучше.