Она моя
Шрифт:
Тарский совершенно точно издает короткий отрывистый смешок. А потом… Он что-то говорит на польском, а я, черт возьми, не понимаю ни одного слова.
— Что? — пытаюсь не суетиться, но вряд ли удается. Слишком сильно меня волнуют тон и хрипота. Грубый голос Тарского как будто мягче, и все эти «ш-ш-ш»… Либо я отчаянная фантазерка, либо он действительно произнес нечто важное. — Что это?
— Выучишь, узнаешь.
— Но я не запомнила!
На эмоциях отстраняюсь. Возмущаюсь и пытаюсь по его лицу что-то понять. Бесполезно.
— Я тебе потом повторю.
— А сейчас
— Переводить нельзя.
— Прям военная тайна, — бубню разочарованно и уворачиваюсь от поцелуя в нос.
— Именно.
Делаю глубокий вдох и возмущенный выдох. Еще что-то сказать не успеваю. Тарский закрывает мой рот своим. Поддаюсь, конечно же. Принимаю его горячий язык. Он так контрастирует с холодными губами, что вызывает дрожь. Напор, дыхание, волнующая влага, вкус — становлюсь зависимой. Невозможно насытиться этой лаской. Хочется, чтобы длился этот контакт бесконечно. Особенно, когда улавливаю реакции Гордея. Научилась читать по самым незначительным деталям — напряжение в мышцах, утяжеляющееся дыхание, мурашки, требовательный и нарастающий в процессе голод. Пронимает его так же сильно, как и меня. Я вздрагиваю от каждого движения его языка, внутренне замираю и взрываюсь, словно фейерверк.
Когда размыкаем губы, часто дышу и подрагиваю.
— Замерзла? — дыхание Тарского тоже сбивается.
Улыбаюсь и мотаю головой.
— Наоборот. Жарко стало.
Реакцию по глазам читаю. Яркая вспышка в потемневших глубинах. В остальном, как обычно, невозмутим.
— А завтра ты будешь дома? Или поедешь в Берлин?
— Поеду.
Ежусь, как будто от налетевшего порыва ветра. На самом же деле изнутри пробирает.
— У тебя ведь все хорошо?
— Все под контролем.
— Не обманываешь?
— Катя, — выдыхает и паузу какую-то берет. У меня в этот промежуток едва укладываются допустимые сердечные показатели. — Ты же понимаешь, что на каком-то этапе могут случиться сложности? Понимаешь. Ты девочка эмоциональная, это мы знаем, — снова эта напряженная пауза. — Я многое могу просчитать и предвидеть, но порой самый жесткий выход является самым безопасным. Помни это, Катя. И при любых раскладах, несмотря ни на что, верь мне. Мне, — акцентирует и настаивает. — И в меня. А не тому, что увидишь и услышишь.
— Пугаешь, Тарский, — шепчу сипло, едва слышно. Стараюсь смягчить улыбкой, для себя в первую очередь. — Пугаешь.
— Это жизнь, Катя. Она далека от сказки. Случается всякое. Волноваться на ровном месте, безусловно, не стоит, — выдерживает паузу, как всегда, когда хочет подчеркнуть важную фразу. — Сейчас не думай. На потом отложи. Запомнишь?
Киваю без колебаний.
Я смогу. Смогу.
Раз, два, три…
Сглатываю, набираю полные легкие воздуха и делюсь своими собственными мыслями:
— Иногда жизнь — самая настоящая сказка. Как сейчас. Немножко жутковатая, но сказка. Братьев Гримм, знаешь? У них есть такие, атмосферные и тяжелые, но от этого не менее волшебные, — громко перевожу дыхание. — С тобой так же, Тарский. Порой страшно, капец — почти падение с обрыва. Кажется, сердце разорвется. А потом за спиной будто парашют раскрывается. По инерции встряхивает, и все — ты уже паришь над облаками. В груди так… — замираю, подбирая описание. Таир внимательно слушает, не сводит с меня взгляда, но я в этот миг сосредоточена только на своих ощущениях, потому снова улыбаюсь. — Так… щекотно-щекотно, — выдыхаю с восторгом.
Комментариев своему выплеску со стороны Тарского не получаю. Зато вечером, после ужина, который он для нас сам приготовил, уже в спальне Гордей подходит со спины и просит меня убрать волосы. Повинуясь, прикрываю глаза. Кожи касается прохладный металл.
— Что это? — руки дрожат, когда приподнимаю и трогаю пальцами повисшую на тонкой цепочке серебряную ладанку.
— Подарок.
Щелчок за спиной свидетельствует о том, что он более чем успешно вручен. Сказать, что я удивлена — ничего не сказать. Подарков не ждала и… Почему-то сейчас тянет расплакаться. Причем так конкретно — навзрыд. Дура потому что, слишком тронута вниманием.
— Ты веришь в Бога? — спрашиваю, чтобы как-то переключиться.
Успела обернуться к Гордею лицом, но в глаза взглянуть еще не решаюсь. Изучаю лик Богородицы.
— Я верю в себя. Но тебе защита не помешает.
— Сам не веришь, но меня вверяешь.
Все, на что я сейчас способна — юморить. Только Тарский предельно серьезен. Замечаю это, когда поднимаю взгляд.
— Моя бы воля, никому бы не доверил. Ни Богу, ни черту.
— Но из двух зол… — усмехаюсь я. — Понимаю.
— Меня учили, что он есть, — негромко проговаривает. — Надеюсь получить доказательства.
— А ты…
— Я не смогу всегда быть рядом.
Сердце тревожно толкается. Это вроде как не новость. Но из его уст под этим взглядом меня словно ледяной и колючий дождь по спине бьет. Пробирает до дрожи.
— Понимаю.
Гордей больше ничего не говорит.
Целует… Целует жарко. Прогоняет то, что у нас по устной договоренности будет «потом». Сейчас… Сейчас все чудесно. Плавит… Плавит естественные защитные покровы.
Раз, два, три…
Сливаемся… Сливаемся в одно целое.
Глава 25
— Кича-кича [7] ? — повторяю за Федором. Зажмурившись, морщусь и мотаю головой, словно мне газировка ударила в нос. — Забавно! Ну, забавно же, — хохочу. — Мне определенно нравится польский! Кича-кича… Кича-кича… — повторяю вновь и вновь, чтобы запомнить.
Не то чтобы умение подозвать кота выручит меня в сложной ситуации… Просто это так мило и одновременно дерзко звучит. Я учусь быть серьезной и предусмотрительной, но не действовать же теперь во всем исключительно по расчету.
7
Кича-кича (польск.) — кис-кис.