Они остались
Шрифт:
Мы помолчали, прислушиваясь к завыванию ветра.
– Вы были на фронте?
– спросил Шариков.
Я ответил, что когда началась война, мне было десять лет.
– Простите, я упустил из виду, - извинился Шариков.
– А мне пришлось. Под Ленинградом. Всю блокаду.
Я с уважением посмотрел в ту сторону, где он лежал. Почему-то мне раньше и в голову не приходило, что этот близорукий вежливый капитан мог быть защитником Ленинграда. Теперь мне стало многое понятным в его поведении.
Я ожидал, что он начнет рассказывать о разных блокадных эпизодах, но капитан только промолвил задумчиво:
– Да, было дело... Вот на зрение подействовало. После блокады пришлось очки надеть. Без них не могу читать.
И он заснул, положив очки рядом с собой.
...Утром нас разбудил грохот канонады. Пушечные залпы катились по заливу, сотрясая воздух. Я выбрался из блиндажа и ахнул. Лед взломало. Тот самый лед, по которому мы добирались сюда и по которому должны были проехать сани, трещал по всем швам и разламывался на наших глазах. Между льдинами образовались трещины и полыньи, над черной водой курился пар. А ветер свирепствовал с неимоверной силой, швыряя в небе низкие косматые облака. На горизонте в открытом море бушевал шторм. Он и сыграл с нами злую шутку.
Мы стояли на самой высокой точке нашего острова и смотрели, как вокруг него грохотал и крошился лед.
– Сани, братцы, сани!
– крикнул кто-то.
От невидимого в тумане берега к нам двигалась черная точка.
– Куда? Назад!
– крикнул я, как будто и впрямь на аэросанях могли услышать мой голос.
Но водитель сам увидел, что ему не проехать. Сани медленно двинулись вдоль черной, курящейся паром воды, выбирая дорогу к нашему острову. Но это было безнадежное дело. В любой момент они могли быть отрезанными от материка, и водитель это, видимо, сообразил. Покружившись еще немного вдоль трещины, сани полным ходом покатили к берегу, увозя с собой палатку, провизию, рацию и железную печку.
Да, вот такие дела. Полтора десятка вооруженных, голодных людей стояли вокруг меня и глядели, как удаляются от них блага жизни. Никто не кричал "Сарынь на кичку!" На всех нас оставалось две селедки и одна буханка замерзшего ржаного хлеба.
– Что случилось?
Я узнал бодрый голос капитана Шарикова и обернулся к нему. Он смешно моргал близорукими глазами.
– Мы, кажется, отрезаны?
– произнес Шариков громко.
Старшина Свист, стоящий со мной, потрогал свои усы.
Я коротко объяснил капитану, что с нами случилось и что нас ожидает, и заключил без улыбки:
– В общем, положение наше, действительно, хуже губернаторского.
– Пустяки!
– возразил капитан.
– Прилетит вертолет, сбросит продукты и мы заживем как боги. Гораздо хуже, что я лишился очков.
– А где они?
– Да, понимаете, ночью я машинально положил их рядом с собой, как это делаю дома. А вот сейчас, когда из блиндажа вылезали солдаты, кто-то наступил на них, и я долго искал в темноте, пока нашел вот эти жалкие остатки.
– Он вынул из кармана роговую оправу без стекол.
Старшина сочувственно крякнул и грозно посмотрел на столпившихся вокруг солдат. Те конфузливо пожимали плечами и отворачивались, только один из них, низкорослый и щуплый, как школьник, насмешливо сказал!
– Подумаешь, очки! Тут скоро концы отдавать будем, а товарищ капитан об очках...
– и зло сплюнул под ноги.
Это был рядовой Цвириков, солдат первого года службы, тот самый, что падал несколько раз в торосах на пути к острову, потом горланил "Сарынь на кичку!", а потом, в блиндаже, норовил забиться в самый теплый угол - я приметил его. И мне стало стыдно за него перед капитаном, так стыдно, хоть проваливайся сквозь землю.
Старшина свирепо повел усами, а капитан Шариков спокойно так, негромко спросил в наступившей тишине:
– Как ваша фамилия, товарищ солдат?
– Цвириков, - ответил тот.
– Откуда вы родом, товарищ Цвириков?
– спокойно продолжал капитан.
– Ну, из Ленинграда, а что?
– Так... Прошу за мной товарищ Цвириков. Прошу... Прошу...
И они пошли к блиндажу, а вслед за ними двинулись и все остальные.
В блиндаже капитан включил фонарик, осветил надписи и вежливо попросил Цвирикова:
– Прочтите, пожалуйста, мне без очков не видно.
Цвириков прочитал те самые надписи и, присмиревши, отошел в сторонку. Потом надписи прочли все. Проходили мимо капитана и при свете фонарика читали. Один за другим.
...Через полчаса старшина Свист разделил одну селедку и половину буханки на равные дольки и роздал всем пограничникам.
Потом я приказал им почистить оружие и составить его в козлы.
Затем был тщательно осмотрен остров, и на нем были обнаружены еще три блиндажа и не было найдено ни одного клочка земли, куда бы ни попали снаряд или бомба.
А в девятнадцать ноль-ноль, как и положено по уставу, я провел боевой расчет, объявил кто и когда выходит на службу. Был выстроен весь гарнизон, за исключением часового.
Вот так мы и начали нашу службу на острове...
* * *
– А как же с продуктами и всем прочим?
– спросил я старшего лейтенанта Гаврилова, когда он кончил рассказывать.
Мы шли берегом залива, по песчаной отмели, и холодные серые волны набегали на нее с глухим шелестом. Погода менялась через каждые пять минут. То солнышко, то тучи, то снег. Свинцовые воды в заливе морщинились белыми гребешками волн.
– Насчет продуктов?
– переспросил Гаврилов.
– Ну, ясно-понятно, прилетел вертолет, и мы зажили как боги.
– В тот же день?
– Нет, на следующий. В тот день ни один вертолет из-за бурана не мог подняться.
– А море потом замерзло?
– Залив, - поправил меня Гаврилов.
– Замерз.
– Скоро?
– Через неделю. Замерз, как миленький. Это вот только в нынешнем году долго не замерзает. Уже март, а мы еще на берегу прохлаждаемся.
– Сожалеете?
– неосторожно спросил я.