Они учились в Ленинграде
Шрифт:
— Прошу вас, вытрите мне лицо, — говорит он.
— Вам больно? Позвать сестру?
— Не надо. Мне просто тяжело и страшно. Сядьте и расскажите мне что-нибудь.
Я придвигаю стул к его кровати и сажусь.
— Что же вам рассказать? Хотите — о нашей школе, о том, как в этой комнате собирались ребята и по-серьезному обсуждали вопрос о вреде подсказок и шпаргалок?
— И всё-таки их писали! — с улыбкой говорит Леонид. Рассказываю ему о школьной жизни.
— А я в Куйбышеве учился… кончил школу в сороковом году. У нас тоже хорошо было, — говорит он и закрывает глаза, верно, дремлет. Вдруг глаза его широко раскрываются. — Я вам расскажу…
Что я могу сказать? Я могу только преклониться перед моральной силой этого мальчика: он ведь не остановился, он шел вперед, выполнял свой долг до конца, пока не был ранен.
Я беру его горячую руку в свою и спрашиваю:
— А мать у вас есть?
— Да, есть.
— Вы ей писали?
— О чем? Как погиб отец? — спрашивает он с раздражением.
— Нет, о том, что вы живы, что вы в госпитале.
— Нет. Не могу.
— А нужно. Мать ведь ждет ваших писем. Вы не знаете, как страшно для матери не получать писем с фронта.
Мы молчим. Он закрывает глаза и говорит:
— Укройте меня теплее… — Голубые глаза его ласково смотрят.
— Поцелуйте меня в лоб, как мать, — просит он тихо. Через несколько минут он забывается сном. А я кладу открытку на ночной столик: быть может, он завтра напишет матери.
Они такие разные — Андрей и Леонид, — наверное, разными были и в школе.
Они не мои ученики, но это неважно, — они ученики советской школы.
Им выпало на долю, едва вступив в жизнь, пройти через величайшие испытания. И они их прошли, проявив волю и сохранив любовь к жизни.
За эти сутки я пережила очень многое.
Вчера в 8 часов утра прихожу в госпиталь сменить Анну Петровну. Все тяжело раненные лежат в коридоре первого этажа. Анна Петровна очень устала от работы, связанной с переводом тяжело раненных со второго этажа в первый Больные ворчат на размещение в коридорах, на отсутствие ночных столиков у кроватей. Занимаюсь «уютом»: сношу со второго этажа столики, белые салфетки, вазочки с цветами. Большое неудобство в том, что носить пищу надо с верхнего этажа. Но к обеду мы уже преодолели его. Пищу принесли в котлах в коридор и раздавали у нас в первом этаже. Я с двумя мисками в руках подхожу за киселем. Вдруг страшный грохот потрясает здание, и мне кажется, что оно рушится. В окно, выходящее во двор, я вижу языки ослепительно белого пламени на крыше соседнего здания, и затем снова грохот… Пол уходит из-под ног, стекла, рамы, обрывки синих бумажных штор и белые клубы пыли летят из окон. Несколько минут ничего не сознаю…
Когда я очнулась, то оказалась на полу рядом с раздаточным столом, с которого стекал кисель. Мимо меня бежали наши сестры и рабочие. Спешу к своим больным. Они лежат с закрытыми глазами, засыпанные стеклом и штукатуркой.
— Вы не ранены? — спрашиваю я.
— Нет, нет. Только страшно открыть глаза, — всюду осколки.
Чьи-то руки меня обнимают: это Оля.
— Надо прежде всего привести в порядок наших больных, стряхнуть с них штукатурку, стекла, — говорю я.
Раненые ведут себя с огромной выдержкой: никто не стонет, не жалуется, и каждый старается облегчить нашу работу.
От нескольких «зажигалок» загорелось соседнее здание, занятое тоже нашим госпиталем. Пожар быстро ликвидируют силами медицинского персонала и пожарников. Оказывается, фугасная бомба попала в наш двор. Силой воздушной волны сорвало с петель тяжелую четырехстворчатую дверь актового зала и бросило вниз по лестнице, но затем перекинуло через перила, и дверь застряла в пролете.
Без жертв не обошлось. В верхнем этаже погибли две сестры и больной, вернувшийся в палату за папиросами. Когда я поднялась во второй этаж, где до сегодняшнего дня помещались наши больные, — я поняла, что, останься они здесь, жертв было бы куда больше. В ординаторской и в палатах второго этажа обрушились потолки. Зал, где так недавно состоялся наш выпускной бал, — разрушен.
С помощью санитаров нам пришлось делать раскопки, чтобы из-под обломков извлечь одеяла для наших больных, так как ветер гулял по нижнему этажу.
Мне не забыть этого вечера. На улице холодный осенний дождь и ветер. У ворот госпиталя огромная толпа. Она гудит, волнуется, требует, просит, — это родные наших раненых. Они хотят знать, живы ли их близкие. Врачи и сестры выходят на улицу и успокаивают взволнованных людей.
Наши школьницы сегодня не должны были дежурить, но пришли в госпиталь.
— Мы вас сменим, идите вы домой, — говорят они. — Ночью будем работать мы.
Я иду к врачу и прошу отпустить тех девушек, которые работали днем.
— Мы не уйдем, — заявляют они решительно. Электричество не горит, делать впрыскивания и давать лекарства в этой грязи и пыли немыслимо. Кухня разбита, но, тем не менее, ужин был доставлен в срок из соседнего госпиталя.
Холодно. Ночь казалась бесконечно длинной и утомительной. Почти никто не спал.
Утром пришла смена, и мы могли отдохнуть. А днем всех раненых перевезли в другие госпитали и начали ремонт здания.
11 часов вечера. Я только что вернулась домой и хочу записать всё, пережитое за этот день.
Сегодня я решила навестить друзей и пошла в Эрмитаж. Там меня застала тревога. В Эрмитаже неумолимой строгости закон: при первом звуке сирены все, не занятые на постах, должны спускаться в бомбоубежище. Пришлось и мне спуститься. Сижу и читаю газету, поглядывая на часы.
Рядом со мной садится только что спустившийся в убежище работник Эрмитажа. Он наклоняется к моему уху и говорит:
— Большой пожар в районе Народного дома; туда брошены зажигательные бомбы.
В Ленинграде неписаное правило: сидящих в бомбоубежище никакими слухами не волновать. Нарушителей его обычно резко обрывают. Потому и мне это известие было передано шепотом.
На моих часах уже десятый час. Сколько же еще мне предстоит сидеть?
К великой моей радости, отбой зазвучал очень скоро.
Выхожу на набережную. Всё вокруг видно, как в хорошо освещенной комнате. На том берегу Невы, в саду Народного дома, высятся серые громады «Американских гор». Освещенные белым пламенем, они четко выделяются на фоне огромного темно-красного моря огня. Пламя ширится. Темное гигантское облако дыма повисло над громадным костром. Иногда видна струя брандспойта, но ее дуга исчезает в пламени. Нева вся сверкает, отражая то кроваво-красный огонь, то ослепительно яркий белый. Крепость и Биржа на Стрелке Васильевского острова ярко освещены и видны до мельчайших подробностей…