Опальные воеводы
Шрифт:
Усердным хулителям Курбского логичнее всего было бы обвинить князя в пренебрежении интересами основной части населения России — крестьян. Ведь они пострадали от царя и его кромешников сильнее всего: большая часть землепашцев была просто-напросто уничтожена. Даже в Московском уезде запустело 84 процента пахотной земли, то есть после опричной резни крестьяне смогли обрабатывать лишь 16 процентов своих прежних полей.
Разумеется, это не говорит о том, что осталось в живых столько же процентов крестьян. Они обнищали, лишились лошадей и орудий, так что средний размер запашки на один крестьянский двор снизился по России с семи-восьми четвертей (четверть — чуть больше
Курбский не писал специально о страданиях крестьян, ставя царю в вину общее «опустошение земли твоей — как от тебя самого с твоими опричниками, так и от помянутого пса басурманского (крымского хана Девлет-Гирея. — Авт.), и к тому же злую славу у окрестных соседей, и проклятие, и нарекание слёзное от всего народа».
Андрей Михайлович справедливо обвиняет царя за «всея Святорусские земли с кромешники твоими опустошение», но приведённые им страшные и многочисленные примеры касаются лиц и семей знатных, близких и хорошо знакомых князю людей. При чтении «Истории» Курбского может сложиться впечатление, что «воскурилося гонение великое и пожар лютости в земле Русской возгорелся» лишь против знати, — но это не так.
Сосредоточившись на своей личной боли, князь Андрей Михайлович подразумевал, что за десятками описанных им кровавых расправ стояли тысячи безвестных убийств «всенародного множества людей». Так, рассказывая об истреблении рода Колычёвых вслед за опалой (а потом и убийством) митрополита Филиппа Колычёва, Курбский упоминает, что царь с «бесовскими сожительниками ездил, палил городки, и веси, и дворы» принадлежавших им крестьян со всеми «живущими в них».
Схватив Ивана Колычёва, Грозный велел крепко привязать его к высокой храмине-повалуше «в самых верхних каморах». В ту же повалушу и ближние строения «было полно человеков нагнано и затворено». Повелев поставить под здания несколько бочек пороха, «царь сам стал вдалеке с воинским строем, как будто под супостатным градом, ожидая, когда взорвется».
«Когда же взорвало и разметало не только эту постройку, но и другие, стоящие поблизости, он со всеми кромешниками своими, воистину как бешеный с неистовыми, со всем оным полком дьявольским, велегласно возопив, как на битве с врагами одержав светлую победу, поскакали все прытко смотреть на разорванные тела христиан. А в строениях тех, под которые был заложен порох, было множество связанных и запертых людей».
Этот единственный в «Истории» пример показывает, что Курбский прекрасно знал о массовом уничтожении крестьян и холопов опальной знати. Но ведь и русский историк Степан Борисович Веселовский в середине XX века не был понят многими коллегами, когда предложил не списывать как нечто несущественное крестьян, исчезнувших с лица земли лишь потому, что земля эта принадлежала обвиненному в «измене» боярину или казненному опричнику.
Укорить князя Андрея Михайловича можно лишь за то, что он не убедил позднейших историков признать очевидное, как сделал это убийственно ярким описанием зверских расправ над знатью и духовенством. В сталинские времена было легко обозвать жертвы опричного террора изменниками, но и до сего дня находятся историки, стремящиеся свести число этих жертв к минимуму.
Поскольку минимализация жертв государственного террора относится не только ко временам Ивана Грозного, читателю может быть любопытно узнать, как проделывалась эта афера. Методика такова. Прежде всего следует отбросить все сообщения современников (мало ли что понапишут неофициальные лица!) и пересчитать только те «головы», кои занесла на свой счет кровожадная власть. В случае с Иваном Грозным речь идет о «Синодике опальных», куда бесноватый царь в редкие моменты ужаса перед Страшным судом заносил для поминания имена убиенных. Записи делались спустя годы после событий, далеко не всегда и не полностью, по памяти и случайно подвернувшимся под руку отчётам палачей.
Возьмём, к примеру, всемирно известный Новгородский погром 1570 года. Потрясённые трагедией современники, русские и иностранные, писали об убийстве царем от 20 до 60 тысяч человек, по основательным подсчетам историков XIX века выходило около 40 тысяч. Нашему современнику ничего не стоит отбросить эти цифры как недостоверные, «плод фантазии».
«Самые точные данные о Новгородском погроме сообщает «Синодик» опальных царя Ивана Грозного», — информирует историк XX в. Здесь помещен отчет одного из палачей — Малюты Скуратова: «По Малютина скаске в ноугороцкой посылке Малюта отделал 1490 человек (ручным усечением), ис пищали отделано 15 человек». Итого — 1505 душ.
Этим бы и ограничиться, но «Синодик» называет имена нескольких сот убитых дворян и их домочадцев. «Суммируя все эти данные, можно сделать вывод о том, что в Новогороде погибло примерно 2 или 3 тыс. человек». Отлично! Такое количество убиенных уже легче списать на настоятельную государственную необходимость.
Читателя можно не информировать, что в середине XVI века в Великом Новгороде по переписи было около 5 тысяч дворов, а через 12 лет после погрома и заселения опустевшего города пришлыми переписчики насчитали едва 1 тысячу, то есть, по скромным подсчетам, исчезло 80 процентов населения. Достаточно сказать, что оно в Новгороде «в пору его расцвета не превышало 25–30 тысяч».
Не зная количества дворов, читатель не поймет, где его надули. Просто историки умножили на количество дворов среднюю численность одной семьи — это в Новгороде-то, где на боярских дворах жили сотни «задворных людей», а у зажиточных горожан — десятки работников и работниц, приемышей и т. д.
Но даже приняв население до погрома за 25 тысяч и отняв три тысячи убитых, следует объяснить исчезновение ещё 17 тысяч (если в 1582 году осталось: 5 человек на дворе, умножить на 1 тысячу дворов, итого 5 тысяч человек). Читатель уже обманут, но провести профессионалов историков намного труднее, к тому же есть прямые сообщения летописей, которые трудно назвать «плодом фантазии летописца».
Например, новгородская летопись сообщает, что через семь месяцев после «государева погрома» оставшиеся в живых горожане вскрыли братскую могилу («скудельницу»), чтобы провести над убитыми погребальный христианский обряд. Тела пересчитали: их оказалось 10 тысяч. По чести следовало бы помнить, что многих убитых опричники сбрасывали в Волхов, кое-кого обливали горючей смесью и заживо сжигали, привязывали к саням и разбивали на дорогах… Но для лукавого историка это ничтожные мелочи: главное — избавиться от новой цифры в 10 тысяч. Припишем её чуме (хотя никто в здравом уме не вскрыл бы чумную могилу): «С наступлением осени новгородцы «загребли» и похоронили в братских могилах 10 тыс. умерших». Вот так: и «волки»-коллеги сыты, и «овцы»-опричники целы. Плохо только, что чума и голодная смерть пришли вслед за опричной резней. Ничего страшного — опишем «Начало великого разорения» до карательного похода царя по Руси и забудем жуткие рассказы современников об истреблении опричниками всего живого, не только домашнего скота и птицы, но и кошек и собак, а в особенности — о планомерном уничтожении запасов продовольствия. Скажем, что голод начался сам собой. Аналогий таких подходов предостаточно и для истории 1920–1950-х годов.