Опасная красота. Поцелуи Иуды
Шрифт:
Но внутри я заходилась в последней агонии, изводя себя неотступными мыслями о том, что теперь будет с бабушкой — одна страшнее другой…
А еще я раз за разом представляла один момент, прокручивая его в голове, как будто на зацикленной пленке — как ни о чем еще не подозревающий Коул Тернер берет в руки плотный синий пакет с фотографиями, которые для Фели сделал нанятый ею вампир-детектив, способный воспроизводить события из прошлого.
Почему среди них не было моментов, когда я была с Коулом, не знаю, но, как мне кажется, это
Правда, сейчас, когда он снял печатку и отрекся от даруемых им сил, перстень перестал быть сильнейшим артефактом и стал самым обычным кольцом, которое он продолжал носить на безымянном пальце, как символ.
Символ того, от чего он отказался ради девушки, которая оказалась недостойна его.
Ради меня.
Наверное, если я когда-нибудь попаду в ад, то это будет пустая комната, в которой я, привязанная к стулу, буду бесконечно наблюдать за тем, как мужчина, которого я люблю больше всего на свете, открывает конверт и видит эти бесстыдные фотографии, на которых я со всей страстью отдаюсь другому.
Крупные, яркие, четкие, глянцевые — хоть сейчас публикуй в каком-нибудь эротическом журнале…
Бесконечно буду видеть, как леденеют его обожаемые синие глаза, пару мгновений до этого смотрящие на меня с такой любовью и теплотой, не в силах и слова сказать в свое оправданье, потому что рот мой будет заклеен тягучим, липким пластырем.
Впрочем, кого я обманываю?
Мой личный ад уже был здесь — одиночная келья монастырской тюрьмы, в которой, я, поджав колени, долгие две недели разбирательств моего дела практически без движения сидела на жесткой койке, невидящим взглядом вперившись в стену…
И прокручивала, прокручивала, прокручивала, как Коул открывает конверт, в своей голове снова и снова погружаясь в ледяное озеро девятого круга преисподней, предназначенное для предателей.
Я жалела, сто, пятьсот, тысячу раз жалела, что не рассказала ему все, как есть, в ту ночь, когда шел дождь, и я приехала к нему после Игнацио Касимиро за помощью и защитой.
Узнай Коул об этом от меня самой, у меня был хоть какой-то шанс, что он, если не простит мою связь с Троем, то хотя бы поймет.
Поймет, что я была растеряна, и не знала, что мне делать дальше. Что попалась в лапы Троя, как глупая зайка в силки.
Теперь я на веки вечные останусь для него Иудой.
И даже если попытаюсь заикнуться о изощренном плане Кастора Троя, и о том, что в главном я его не предала, для Его Высокопреосвященства, кардинала Коула Тернера, мне отныне не будет никакой веры.
Я должна попытаться рассказать ему о том, что Трой готовит для него ловушку, но я просто не представляю, как это сделать…
Потому что за эти две недели я видела Коула от силы раза два или три. Мое дело вел каноник Паган, который с видимым удовольствием требовал красочных рассказов в самых мельчайших деталях.
Я, честно, не знаю, зачем Фелиции потребовалось науськивать своего чудо-детектива на меня, а не на Итана Энглера — хоть ее предательство и стало для меня шоком, это притупилось на фоне того, что я чувствовала от своей измены.
Но зато я точно знала одно — Кастор Трой выйдет из всего этого, как сухим из воды, и у нравственников не возникнет абсолютно никаких претензий к его моральному облику.
Так оно и случилось — в моем деле Трой проходил свидетелем и охотно делился с каноником Паганом всеми оттенками своих ощущений во время нашего с ним секса. В такие моменты каноник начинал тяжело дышать и краснел, а Трою, видимо, доставляло удовольствие доводить нравственника все более и более горячими подробностями.
А я, вперившись взглядом в подол синей холщовой юбки, которая наряду с серой рубашкой была униформой моральных преступниц, содержавшихся в монастыре, думала только о том, что Коул все это прочтет. И пусть мне хотелось биться в истерике, захлебываясь слезами, внешне я оставалась спокойна.
Не хотелось доставлять Кастору Трою такого удовольствия. Он бы порадовался, я знаю.
Нравственники даже предоставили мне какого-то адвоката, который, кажется, скорее старался для того, чтобы меня признали виновной, нежели, чтобы оправдали. Впрочем, пожалуй, судя по его глубоко безразличному виду, ему было абсолютно и бесповоротно наплевать, что со мной будет.
Однако в первые дни он все-таки посоветовал написать самому комиссару Шенку с просьбой дать мне положительную характеристику и взять на поруки, что я и сделала.
По нашему законодательству, когда влиятельный вампир заступался за преступника человеческой крови и брал под свое покровительство, это могло полностью решить исход дела, даже самого безнадежного.
Ответ пришел на следующий же день, и был он очень сухим и кратким, причем писал даже не сам Шенк, а его секретарь, Амалия: «Комиссар не считает возможным удовлетворить ваше прошение».
В келье было очень холодно, и этот холод стал моим постоянным спутником. Я привыкла к тому, что у меня постоянно ледяные руки, к тому, что мне все время хочется накинуть на себя что-то, укутаться, и хотя бы на чуть-чуть ощутить себя согревшейся и успокоенной.
Но привыкнуть к осознанию того, что мне теперь придется как-то жить с этим гнетущим чувством вины я не могла. Так же, как не могла привыкнуть к бесконечно тянущимся дням, наполненным тяжелыми думами и ничегонеделаньем.
Пусть бы лучше меня уже осудили, наказали и отправили в Поселение — по крайней мере, жизнь там хотя бы отдаленно напоминала обычную, и была занята разного рода работой и какими-то повседневными делами.