Опасное задание. Конец атамана(Повести)

Сергеев Александр

— Тоже здешний. Алдажар Чалышев буду.

Махмут из-под бровей посмотрел на Алдажара. Эта фамилия ему была знакома с детства еще.

Чалышевы — крупные скотопромышленники Семиречья. Им принадлежало несколько кожевенных и сыроваренных заводов.

— Нет. Ты не Чалышев.

Рябой усмехнулся.

— Не по карману, по душе суди о человеке. Не все овцы в отаре ходят. Есть которые и отбиваются.

Махмут продолжал недоверчиво разглядывать своего спасителя.

Об овцах, которые отбиваются от отары, он знал. А вот что делать с сердцем, если оно наглухо закрыто для таких, как Чалышевы? Махмут Ходжамьяров был твердо убежден до сегодняшнего дня, что никому из богачей не по пути с большевиками. Это положение он принял как непреложный закон, ясный, прямолинейный закон, который называют классовой борьбой. И на одной стороне этой борьбы всегда Ленин, большевики, все бедные казахи, все пастухи, а на другой — такие, как Чалышевы. И вдруг…

А Чалышев улыбчиво заглядывал в глаза и дружески подталкивал в спину:

— Ну и счастлив твой бог, Махмут! Сто лет жить будешь теперь! Из петли выскочил. Ой-бой!

На площадь влетела новая группа конников. Среди них ловкий, худощавый, с запавшими землистого цвета щеками Никита Корнев. Он увидел Махмута и обрадованно закричал:

— Эге, Ходжамьяров. Ты живой?

— Живой, Никита Савельич. Вот Алдажар спас, зарубил белых собак, хотели меня в петлю затолкать. Вон они, а вон петля.

— А Сидоров где?

— Нету. Убежал.

— Смотри ты! Как бегать наловчился, паразит. Ну ничего, поймаем авось! — А сам уже искал глазами Павла Овдиенко. — «Ну, кто был прав? Расколошматили-таки белых».

— Сидоров нашего Гаврилу убил, Прохора убил. Сам в них стрелял.

Эти слова не сразу дошли до сознания Корнева. У него еще не схлынуло беспокойство за исход боя, хотя он уже знал, что белых разбили наголову, а сами потерь понесли вдвое меньше, чем предполагали вначале.

— Застрелил, — Махмут повторил только одно это короткое слово, а Корнев услышал и те, сказанные чуть раньше.

— Да ты что? — спрыгнул он с седла и увидел убитых. Он опустился на одно колено, поцеловал поочередно расстрелянных, поднялся на ноги и какое-то время стоял с непокрытой головой. Ветер рассыпал его жидковатые и тонкие, пшеничного цвета волосы.

— А ты кто? — повернулся он к Чалышеву.

Тот назвал себя.

— Это ты привел полк и ударил в тыл белым? — коротким оценивающим взглядом Корнев, как в клещи, взял Алдажара.

— Да.

— Мы на Хоргос. Сидоров, видать, туда подался.

— Хорошо, — Чалышев вскочил в седло.

«Ишь, скупой на слова», — одобрительно подумал об Алдажаре Корнев. Махмут побежал зануздывать лошадь бородатого казачины. А день уже заметно угасал. Солнце скрылось за белесую пелену, накатывающую со стороны гор.

Спустя полтора года

Прошло около полутора лет после того, как ушел за кордон полковник Сидоров. За это время уже выгорела один раз от лютой жары степь: за лето ни дождичка, вместо дождей пыльные бури. Они налетали внезапно, часто и с разных сторон. Осенью было не лучше. Земля под снег ушла сухой, а после снег начисто сдуло ветрами, унесло к горам, наставив там заструги.

Но следующей весной зато снега вернулись в степь талыми водами. От них, как от хорошей опары поднимается квашня, поднялись в рост человека травы и затопили все кругом. Начала меняться жизнь. Хотя все еще была неустроенная и голодная, полная тревожными, как ночной волчий вой, слухами. Еще рыскали по Семиречью всякие банды. Они налетали так же внезапно, как пыльные бури, и так же внезапно исчезали, оставляя после себя то лежавшего навзничь комбедовца, то сожженный сельсовет, то след от угнанной отары. Даже в самом Джаркенте редкая ночь проходила спокойно, без стрельбы.

Наступил июнь. Душными полднями, когда возле дувалов исчезали, будто провалились куда-то, тени и все кругом, раскалясь добела, слепило глаза, когда ущербленный серп полумесяца на крыше древней мечети сверкал, как второе солнце, на улицах города трудно было встретить человека.

Старый Ходжаке в такое время любил полежать в саду на ватном одеяле у арычка. Но сегодня уже давно постелила ему Магрипа на привычном месте, а он все продолжал бродить то по двору, то по саду: где подпорку под веткой переставит, где листья в кучу сметет.

— Ходжаке, а Ходжаке! — в который уже раз окликает его Магрипа. — Чего по жаре ходишь? Испечься захотел.

Старик в ответ недовольно сует острыми, выпирающими, как верблюжьи горбы, лопатками и молчит. На глаза ему попадается спрятанный за дверную притолку мастерок. Он ногтем соскребает приставшую к нему глину и после некоторого раздумья идет к арычку, пересекающему двор, отводит от него маленький — ручеек, направляет ручеек к заполненной глиной ямке и принимается катать продолговатые, похожие на бобы колобки.

Скатав колобок, критически оглядывает его, щуря выцветшие, как бы сбрызнутые влагой глаза, и укладывает свое изделие в выбоины наверху дувала. А то, ловко орудуя мастерком, подцепляет бесформенные куски глины и одним взмахом всаживает в выщербленные места. Так он работает до тех пор, пока рядом не останавливается русский парень. Он явно изнывает от жары. Расстегнутый ворот белой косоворотки у него обвис сырой тряпкой, жилистая, очень крепкая шея лоснится от пота. На парне синие галифе из тонкого сукна, старательно начищенные сапоги, в складках которых уже нашла себе уютное местечко мелкая, похожая на ржаную муку дорожная пыль. Это сотрудник ЧК Алексей Сиверцев Увидев старика, он удивленно вытаращил глаза и спросил:

— Вы зачем, аксакал, в такую жару работаете? — Затем он оглядел дувал, провел тыльной стороной ладони через весь лоб и улыбнулся. На щеках у него и на подбородке задрожали малоприметные ямочки. И все в этом парне стало вдруг ясным, простым. Он как бы весь оказался на виду. И в то же время в горделивой его осанке, во взгляде угадывалась такая внутренняя сила, которая должна обязательно удивить когда-нибудь чем-то совершенно необычным.

Ходжамьяр усмехнулся, шагнул ближе к дувалу и спросил: