Шрифт:
Константин Паустовский.
Опасность
(Фрагмент рассказа)
Начало рассказа утеряно
. . .
У нас в Ненашкине прошлый год немецкие самолеты повадились пролетать, два раза бомбы спускали, убили телку Дуни Балыгиной. Так с тех пор как загудят антихристы, так петухи рысью бегут под стрехи, хоронятся.
– Зверь и тот его ненавидит!
– сказал человек с фонариком.
– Шерсть на собаках дыбом становится, как заслышат они ихний лет. Вот до чего ненавидят.
– Буде врать-то!
– сказала проводница.
– Отколь пес разбирает, какой летит: ихний или наш.
–
– У тебя одно занятие - никому нипочем не верить. Билеты по десять минут в руках вертишь. Все тебе метится, что они фальшивые.
– Пес все может определить, - сказал примирительно боец.
– У ихних самолетов гул специальный. С подвывом.
– Сам ты с подвывом!
– огрызнулась проводница.
Паровоз неожиданно дернул. Страшно лязгнули буфера, еще страшнее зашипел пар. Девушки с ватной фабрики с визгом бросились к выходу; оказалось, что все они провожали подругу. Женщины торопливо попрощались с бойцом и спрыгнули уже на ходу.
– Дымок!
– тревожно кричали они из темноты вслед поезду.
– Дымок!
– Дымок!-кричал и боец, стоя на площадке и оглядываясь. Но Дымка нигде не было.
– Пропал пес, скажи на милость!
– бормотал смущенно боец, возвращаясь в вагон.
– Вот незадача, скажи пожалуйста!
– Да здесь он, дядя Ваня, - раздался из темноты мальчишеский голос. Схоронился у меня в ногах, весь трясется.
– Это кто говорит?
– спросил боец.- Ты, Ленька?
– Я.
– Ленька Кубышкин из Кобыленки? Кузьмы Петровича сын?
– Он самый.
– Дай-ка я около тебя сяду.
Боец протиснулся к мальчику, сел, опустил руку, нащупал дрожащего пса, вытащил его за загривок и посадил к себе на колени.
– Вот, понимаешь, навернулась забота, - сказал боец.
– Увязался Дымок, что с ним поделаешь! А женщины мои небось измаялись там на станции, все его кличут. Чего ж теперь будет-то?
– Ничего не будет, - сказала проводница, - кроме того, что я тебя высажу с этой собакой в Кобыленке. Взял моду с собаками в такое время кататься! Билет на нее есть?
– Нету, - сказал боец.
– Я ж ее не брал, она сама в вагон влезла, в ногах схоронилась.
– Мне какое дело- ответила проводница, - сама или не сама. Мне давай билет и общее согласие пассажиров на провоз ее в этом вагоне. И справку, что она у тебя здоровая. Ишь моду взял какую, - собаками сейчас займаться.
– Иди ты, знаешь куда!
– сказал из темноты хриплый голос. Бессовестная! По человечеству надо судить. А у тебя заместо ума - тарифные правила!
– Поговори у меня!-угрожающе сказала проводница, но ей не дали окончить.
Вагон зашумел так грозно, что проводница ушла. Она так хлопнула дверью, что старуха, сидевшая у дверей, перекрестилась:
– Исусе Христе! Так ведь и голову отшибить недолго!
– Слыхал я, Ленька, что от отца, от Кузьмы Петровича, писем весь год не было,-сказал, помолчав, боец.
– Не было. Все не пишет.
– А ты не беспокойся. Иной человек и жив и его осколком даже нисколько не царапнуло, а он писем не пишет.
– Обстановка, что ли, не позволяет?
– спросил хриплый голос.
– Бывает, обстановка. А бывает, и характер у человека такой.
– Надо быть, нету уже в живых человека, раз он цельный год вестей не подает, - сказала старуха, сидевшая около двери, - Охо-хошеньки!
– Не отучились вы каркать!
– рассердился боец.
– Вместо разговору всегда у вас, у старых, один карк. То рваную подошву нашла на дороге - к беде! То воробей влетел в избу - опять худо! То лошадь приснилась, - быть, значит, пожару. Выдумки у вас слишком много. Паренек ждет отца, надеется, а ты ему сомненье даешь. С какой это стати, интересно? К чему это такой разговор!
– А я, дядя Ваня, нисколько не беспокоюсь, - тихо сказал мальчик. Папаня мой жив. Я это сегодня узнал.
– Товарищей его встретил, что ли?
– Нет, не товарищей. Через экран я узнал. Боец уставился на мальчика.
– Через какой экран? Очумел, что ли!
– Да нет, дядя Ваня, честное пионерское-не очумел. Только приехал третьего дня в Кобыленку из Клепиков Валя Лобов и говорит: "Хочешь, Ленька, своего папаню видеть в геройской обстановке? Ежели хочешь, то езжай первым поездом в Клепики, иди в кино и смотри картину "Сталинград". И увидишь ты в ней своего родителя живого и невредимого". Я и поехал. Пошел в кино. Мальчишки у дверей толкутся, все без билетов - и никого не пускают. Все оттирают и оттирают меня от дверей, а за ними уже звонок звенит. Я и заплакал. От досады на этих мальчишек заплакал. Мальчишки смеются: "Гляди, какой нервный!" Тут я им и объяснил свое положение. Зашумели они:
"Чего ж ты молчал, гусь лапчатый! Сеанс уже начинается!" И давай колотить в дверь кулаками. Милиционер выскочил - старенький уже, усатый - и кричит: "Марш отсюдова! Я вас, огольцов, всех позабираю!" А мальчишки вытолкали меня вперед, все кричат, все разом милиционеру рассказывают, зачем я в кино приехал. Милиционер взял меня за пиджачок, втащил в дверь, говорит: "Ну ладно, иди. Только смотри - без обману". А со мной трое мальчишек все-таки влезло. Сел я, смотрю, - и до того мне страшно! И все жду. И вдруг вижу: папаня мой бежит по двору в каске, стреляет, и за ним бегут другие бойцы. И лицо у него так-то суровое, крепкое. И тут я закричал и ничего больше не помню. Будто уснул сразу, а проснулся в комнате у директора кино. Сижу на диване, директор - девушка такая веселая, в ватнике, - меня водой отпаивает, а милиционер стоит рядом и говорит: "Первый случай в моей практике, а стою я в этом кине уже два года". Потом директор велела мне подождать, ушла и, как сеанс окончился, принесла мне кусок пленки с папаней, сказала: "Береги и отпечатай при первой возможности".
– А ну покажь!
– сказал боец.
Мальчик вытащил из кармана завернутый в бумагу кусок пленки. Человек с хриплым голосом зажег электрический фонарик и осветил пленку. Боец осторожно развернул ее и посмотрел на свет.
– Беда!
– вздохнул он.
– Мелкая очень печать, все навыворот! Не разберу. А охота мне Кузьму Петровича посмотреть в сталинградском бою, большая охота.
– Счастье тебе, малый, - сказал человек с хриплым голосом.
– Истинное счастье!
– А наши старухи-дуры, - пробормотала старуха, сидевшая у двери, - все на кино ругаются. Мельтешит, говорят, перед глазами и мельтешит!