Опасность
Шрифт:
– А знаете, капитан, я не жалею, что так вышло, – медленно проговорил он. – Нет, звания, понятно, жалко, да и физиономия моя теперь… Но кое-чему эта чертова миссия меня научила. Например, сначала думать, а только потом стрелять в человека… Как-то прежде у меня получалось наоборот.
Я невольно прокрутил в памяти весь эпизод своей недружественной встречи с Коваленко и его парнями и признал про себя, что чехословацкий его опыт спас и меня. Чуть-чуть азарта – и мы бы покрошили друг друга в этом дворике. Так что спасибо родине Швейка, вразумила.
Вдвоем мы покинули гостиничный холл и двинулись в направлении автомобиля, который гостеприимно распахнул дверцы, ожидая нас. Оба оперативника и шофер уже были на месте.
– И как вам Саратов? – спросил я у Юрия по дороге к «волге».
– Приятный городок, – рассеянно проговорил он. – Спокойный. Только вот монументы эти дурацкие до сих пор раздражают…
Он очень похоже изобразил Ленина с простреленным запястьем, и я немедленно и окончательно простил старшему лейтенанту Коваленко трагикомедию со слежкой и погоней.
Дом на улице Чапаева оказался обшарпанным двухэтажным особнячком – одним из тех, что делают провинцию провинцией. В центре Москвы таких домиков уже почти не осталось. Если не считать, разумеется, развалюху старика Бредихина. Да и та, скорее всего, в ближайшее время отправится на слом.
– Вас подождать? – предупредительно спросил Коваленко.
Я отрицательно помотал головой:
– Спасибо, дальше я сам.
– Тогда всего доброго! – не стал навязываться тактичный Коваленко. – Но если что – немедленно звоните. Мы все время на связи.
– Угу, – сказал я, надеясь, что помощь славных оперативников мне тут не понадобится. В конце концов, ищу я старичка-физика, а не пресловутого международного террориста.
Я уже вылез из машины, уже намеревался захлопнуть бежевую дверцу – и тут мне в голову пришел, наконец, самый естественный вопрос, который в суматохе я все забывал задать моим саратовским коллегам.
– Минутку, Юрий, – осведомился я, придерживая дверь. – Но почему же вы решили, что Нагель – именно я?
– То есть как? – опешил Коваленко. – Мы ведь получили утром телефонограмму из Москвы…
– Какую еще телефонограмму?
Коваленко пожал плечами.
– Да самую простую. Нас ставили в известность, что международный террорист Нагель может прибыть в Саратов таким-то поездом таким-то вагоном. Даже место было примерно указано… Вот мы и не сомневались, что он – это вы…
На меня снова стала надвигаться какая-то темная бредятина.
– Подождите-ка, – быстро сказал я. – А кто именно передал эту телефонограмму? Это ведь документ, там обязаны быть исходящий номер и фамилия оператора.
– Да вроде правильная телефонограмма, по форме, – растерялся уже старший лейтенант. – Сейчас… один момент… у меня должна быть с собой копия. – Он лихорадочно зашарил по карманам. Делать это, сидя на заднем сиденье в окружении своих оперативников, было неудобно. Поэтому он снова выбрался из «волги», произвел тщательный самообыск и наконец извлек нужный листок. Сам развернул, сам перечитал внимательно, и на его мужественной физиономии отразилось глубочайшее недоумение. Словно вдруг выяснилось, что телефонограмма была на китайском языке.
Я принял бумажку из рук обалдевшего Коваленко и внимательно изучил. Отправлено из Москвы сие послание было сегодня рано утром – то есть в те часы, когда я еще мирно спал в одном купе с попом-расстригой Евгением.
Текст был стандартный. Московское управление Минбеза информировало саратовских коллег о возможной высадке в Саратове опасного сукина сына Нагеля. Указывалось, что Нагель вооружен, профессионален и что, в случае невозможности захвата, разрешается открывать огонь на поражение. Затем сообщались мой вагон и мое место.
Самым интересным, однако, был даже не текст послания. Самым интересным тут была подпись.
Оказывается, телефонограмму в Саратов отправил не кто иной, как капитан Минбеза М.А. Лаптев собственной персоной.
РЕТРОСПЕКТИВА-6
8 февраля 1950 года
Москва
Кремль жил странной жизнью. Днем чиновники отсыпались, зато ночами чуть ли не до утра сидели по кабинетам, одинокие, как совы. Понять этот административный феномен было решительно невозможно. Голубоглазый херувим Валя Лебедев высказал, правда, в курилке оригинальное предположение, что начальство-де само тайком низкопоклонствует перед заграницей и уже перешло с московского времени на вашингтонское. Припомнив эту опасную шуточку, Курчатов с трудом подавил улыбку и тихонько взглянул на часы: половина четвертого. Боже, когда все это кончится?…
Малозаметный жест Курчатова между тем не укрылся от бдительного ока Большого Лаврентия. Он прервал свой угрожающий монолог на полуслове, хряснул кулаком по столу и визгливо крикнул, глядя прямо в глаза руководителю своего атомного Спецкомитета:
– В Лефортове на часы будешь смотреть! Понял, нет?
Крик Берии, отразившись от стен его огромного кабинета, отозвался глухим эхом в дальних полутемных углах и уже в виде шепота вернулся к письменному столу в круг света большой настольной лампы под зеленым абажуром. Курчатов чуть отклонил голову и дал возможность шепоту мирно умереть в лоне декоративного чернильного прибора. Когда-то, в самом начале работы над Проектом, подобные всплески эмоций Большого Лаврентия его нервировали. Потом он к ним привык и перестал обращать на них внимание. Он, Курчатов, был необходим Берии позарез. И потому Берия мог скорее засадить в Лефортово собственную жену, чем его, сорокасемилетнего шефа самого главного научного проекта в Советском Союзе. Любая неудача с бомбой могла автоматически прекратить и карьеру одного из самых влиятельных членов Политбюро… Тем не менее Курчатов сказал покладисто:
– Понял, Лаврентий Павлович. Если я уже арестован, распорядитесь, чтобы меня проводили в камеру. Уже поздно, я устал и хотел бы, если возможно, хотя бы часика четыре поработать над собой.
– Пора… чего-чего?! – поперхнулся Большой Лаврентий. – Ты что несешь? Спятил, что ли?
Курчатов потряс головой, отгоняя подступавшую дремоту. Он вдруг сообразил, что Берия – в отличие от всех сотрудников ЛФТИ, задействованных в Проекте, – не обучен ни одному из выражений особого полушутливого языка, распространенного на Объекте N 1. И, стало быть, он не знает, что «иди, отдохни» означает получение нового задания, а пожелание сотруднику поработать над собой значит всего-навсего разрешение пойти и выспаться. Однако объяснять сейчас все эти тонкости означало бы вызвать у Большого Лаврентия вспышку раздраженной подозрительности. Берия не любил шуток – если, конечно, не шутил сам.