Опасность
Шрифт:
– Вот и не угадали! Леонид Ильич дуба дал уже после наших поисков, когда шиз уже в камере парился. После, а не до. Это я точно знаю, проверял. А объявили, между прочим, еще через день… Какие уж там беспорядки! Тут дело в другом, Максим Анатольевич. Я глубже копнул и угадал.
– Глубже? – мои простые вопросы, видимо, устраивали Юлия. Ему достаточно было хоть минимального интереса собеседника, дальше уж он заводился сам. Качество чрезвычайно ценное. В особенности, если учесть, что этот самый собеседник капитан Лаптев в перерывах между вопросами предпочитает выпутываться из неудобного положения. Ему бы, собеседнику, выпутать для начала одну руку…
– Так глубоко копнул, что сам удивился, – важным голосом подтвердил Юлий. – Казалось бы, у того психа шиза так и просвечивала. Обычно грозили простую бомбу подложить, а этот-то – про атомную трепался. Откуда бы ему в Москве атомную взять, не военная ведь база, не полигон?… А начальство как озверело! Вы бы видели, Максим Анатольевич, их тогдашние физиономии. Такой бенц со Старой площади получили, что потом еще неделю очухаться не могли. Вот я тогда и покумекал… – Напарничек сделал торжественную паузу. – Была у них, стало быть, причина бояться. Значит, есть где-то бомба, но никто взять ее не может. И раз есть, так почему бы мне, Юлию Маковкину, ее не взять?!
Простая логика моего милицейского напарника поразила меня. У напарничка не было деда-физика и архивных документов, зато мозги его закручены были в одном направлении. Правду говорят, что охота пуще неволи. Юлий вздохнул и через пару секунд слегка покаялся:
– Нет, привираю я. Тогда, в восемьдесят втором, не было у меня намерения бомбу эту искать. Я только подумал, что неплохо бы узнать… И забыл надолго об этом, лет на пять. Потом вдруг вспомнил и хорошая такая мысль у меня появилась. Большая, красивая… Я ее еще лет пять обдумывал, не меньше. И так поворачивал, и эдак. Красотища! Пока обдумывал, баловством все больше занимался… Суеты на неделю, удовольствия на пять секунд. Правда, то кафе на Алтуфьевском взлетело в воздух неплохо… Эффектно, Максим Анатольевич, приятно вспомнить… Но тоже ведь фокус, не больше. И тут вдруг появляется та заметочка в «Московском листке». Сразу все стало ясно. Пока я прикидывал, как и что, замочили физика на Алексея Толстого. Выходит, пора было мне поспешать. Понял я, что кто-то еще имеет здесь свой пиковый интерес, да только ведь и я не промах… Сенсаций они захотели! – Напарничек неприязненно покосился на мертвого Сокольского. Казалось, он сейчас подойдет и еще пнет покойника ногой… Нет, остался стоять у стены, время от времени ее поглаживая. Помолчал, потом продолжил: – Журналистам только дай волю! Раззвонят по всей стране, а там, глядишь, еще найдутся умные мужички. Тоже, как и я, начнут думать… – Юлий досадливо махнул рукой. На его лице даже возникла огорченная мина.
– Значит, это вы Машу Бурмистрову… – тихо произнес я.
– Никак нельзя ее было в живых оставлять, – с оттенком сожаления заметил Юлий. – Я против нее лично ничего не имел, но статья ее… Вредной оказалась для дела. И в блокноте ее, который в сумочке ее лежал, такие заметочки нашлись, что ой-ей. Сообразительная была девица, не по летам. Эти, дикие, – напарничек снова удостоил брезгливой гримасой Сокольского и двух убитых мордоворотов, – ей только палец протянули, а она уже собиралась всю руку оттяпать. Рано или поздно они бы сами ее и шлепнули… Так какая разница, я или они? У меня она хоть не мучилась, а эти бы ее располосовали из своих автоматов.
Юлий еще раз глянул на трупы диких и больше уже не обращал на них внимания. Сожаление скоро пропало с его лица, уступив место привычной жизнерадостной гримасе. Не умел, наверное, мой напарничек долго грустить и печалиться, не получалось у него.
После простодушного его признания в убийстве Маши мне стало мучительно трудно продолжать с ним спокойный разговор. Однако и молчать долго было бы опасно. В любую минуту он мог приблизиться и проверить, крепко ли я привязан. Вдох – выдох, вдох – выдох… Надо спросить еще что-нибудь, раз он пока расположен поговорить. Ну, например…
– А зачем вам бомба эта, Юлий? – спросил я. Вместо ответа Партизан Маковкин залез в карман, вытащил свернутую в несколько раз какую-то цветную бумажку, развернул и издали показал мне.
– Вот она, красота, – торжественно произнес он. Я напряг зрение и увидел, что Юлий держит в руках страницу из газеты, наподобие «Собеседника». А на ней – несколько ярких картинок, исполненных в самой реалистической манере.
Фантазия живописца была небогатой. Ядерный гриб над американским Капитолием. Ядерный гриб над Эйфелевой башней. Над Тауэром. Над Колизеем. И самая большая репродукция – грибовидное облако, взметнувшееся над Красной площадью. Подробности издали я не увидел, но все было понятно уже и так. Колизей и Тауэр были далеко, а Красная площадь – вот она!
– Американский художник, – благоговейно прошептал Юлий. – Гений. Вот кто бы меня понял. Одного он только не догадался: надо быть внутри. Свидетелей будет миллионы, а внутри – только счастливцы. И из них мы двое, вырастившие этот цветок…
От таких слов меня пробрал озноб.
– Юлий, – попытался я образумить впавшего в транс Партизана. – Если бомба взорвется, мы ведь тоже погибнем, понимаете? И я, и вы сами…
– Прекрасная смерть, – торжественно сказал Юлий. – Не пугайтесь, это доли секунды. Превратимся в пар. А наши души, воспарив над взрывом, увидят все великолепие ядерного распада. Я прочитал в одной книжке…
Судя по дальнейшему пересказу, книжка сильно смахивала на Откровения Иоанна Богослова. Дурдом, мрачно подумал я. Каждый лезет не в свое дело. Визажисты готовят перевороты, официанты пролезают в Сияющие Лабриолы, а милицейские капитаны толкуют «Апокалипсис», намереваясь под этим соусом взорвать пол-Москвы. И только я, капитан Минбеза Макс Лаптев, занимаюсь своим прямым делом: лежу на больничной каталке, слушаю бред и пытаюсь отвязаться. Видимо, и я тоже – псих. Веселая компания, прими меня, прими.
– Юлий, – сделал я последнюю попытку воззвать к остаткам его разума. – Но что, если никакой бессмертной души у человека нет? Что тогда?
Чего-чего, а религиозного фанатизма у моего напарничка вовсе не обнаружилось.
– Может, и нет души, – легко согласился он. – Но какая разница? Красота-то останется. – Он бережно сложил свою вырезку из газеты и снова спрятал где-то на груди. – И я, маленький ничтожный человек, сделаю это…
Он вдруг очень внимательно поглядел на меня. Радостная мина на его лице показалась мне на мгновение приклеенной маской.
– Вы думаете, я псих, – полувопросительно-полуутвердительно сказал он. – Псих вроде того, что мы поймали в восемьдесят втором, да?
Я не ответил. Рука моя была почти свободна, я берег силы.
– Это неправда, – сообщил мне Юлий. – Я не псих. У того типа ничего не было, он все придумывал. А у меня – есть.
Он погладил стенку как-то особенно бережно.
– В школе меня дразнили малявкой, клопом, гномиком. Они у меня всегда все отнимали… Мои бенгальские огни! Хлопушки! Я пошел в милицию, чтобы сам все у всех отнимать… – Радостная улыбка то и дело превращалась в болезненную гримасу. – И вот, наконец, я отнял у них. Очень Большую Хлопушку! И я сам дерну за веревочку!