Опасный джентльмен
Шрифт:
Предоставив Грому, своему жеребцу, самостоятельно выбирать любое из тысячи направлений, он снова переживал все детали с их приезда в Данвуди, пытаясь найти хоть какие-то оправдания, чтобы иметь право снова обрести покой.
Он вспоминал каждый момент игры и задавался вопросом, действительно ли Филипп мошенничал… Возможно, он напрасно обвинил кузена в своем проигрыше. Возможно, единственный раз в жизни Филипп играл честно.
Остановившись в городке Сент-Олбанс, чтобы перекусить, Эдриан увидел двух мужчин, идущих по улице. Один был таким же светловолосым, как Филипп,
Он с бешено колотившимся сердцем покинул городок, пока никто не заметил его безумия. Неужели он действительно теряет рассудок? С чего бы эта нелепая сентиментальность? Филипп мертв.
В очередной раз вспомнив то злополучное утро, Эдриан снова задал себе вопрос: почему он тогда не ушел?
Впрочем, не важно почему. Главное, он этого не сделал, да еще выпалил обвинение. Филипп бросил на него мрачный, странно победоносный взгляд. Или ему так показалось?
— Ты оскорбил меня, Олбрайт. Я требую удовлетворения.
Вот уж чего Эдриан совершенно не ожидал от кузена и тем более не собирался принимать вызов. Бог свидетель, ему это даже не приходило в голову, и когда он попытался его высмеять, Филипп прямо спросил:
— Ты, Олбрайт, трус?
А он лишь тупо выдавил:
— Ч-что?
— Ей-богу, ты испугался! Ты проклятый трус, Олбрайт!
Но даже тогда Эдриан не желал дуэли с кузеном. Подвела его дурацкая гордость.
— Хорошо, Ротембоу. Пистолеты, на заре.
Артур задохнулся, а Джулиан уставился на него как на сумасшедшего, кем он, в сущности, и являлся.
— Вот и чудесно, — со странной улыбкой ответил Филипп.
Значит, все кончено. Не может быть! Но рассвет наступит слишком быстро, кузен не протрезвеет и не изменит своего решения.
Эдриан чувствовал себя главным действующим лицом какого-то дурного сна. Веселый смех присутствующих указывал на то, что они считают предстоящую дуэль скорее забавной, чем опасной. Только Артур с Джулианом выглядели испуганными, когда пытались урезонить Филиппа. Но тот, черт бы его побрал, лишь гадко хихикал, а затем, покачиваясь, вскинул пистолет и выстрелил.
Что-то в Эдриане сразу умерло. Но Филипп действительно выстрелил, поэтому он с недоверием и отвращением шагнул туда, где оставил свое оружие.
Думать было некогда, ибо над головой у него просвистела вторая пуля. Слепой инстинкт заставил руку схватить пистолет. Он вскинул его, развернулся и затем почему-то спустил курок прежде, чем Филипп успел выстрелить снова…
Резко осадив жеребца, Эдриан прижал кулаки к воспаленным глазам. Образ кузена, сраженного пулей, будет терзать его до конца дней. Но ведь Филипп на самом деле стрелял в него! Или он промахнулся нарочно? Действительно ли Филипп снова поднял оружие для выстрела, или он просто хочет убедить себя в этом?
Эдриан попытался напомнить себе, что у него не было выбора, раз кузен хотел его убить, однако не мог вычеркнуть из памяти взгляд Филиппа. О этот взгляд!
Он пришпорил Грома в тщетной попытке ускакать галопом от боли, которая разрывала его сердце с тех пор, как он потерял того, кто был ему столь дорог.
Такой пустоты он не испытывал со дня смерти матери. Нет, двадцать лет назад он чувствовал не совсем то же самое. Арчи позаботился об этом.
Арчибальд Спенс, маркиз Килинг, был его отцом, тираном, женоненавистником и трусом. Для провинциального круга и света он был ярким примером того, каким не должен быть пэр королевства.
Никто, кроме семьи да нескольких верных слуг, не знал, какими грязными оскорблениями достойный пэр осыпал свою жену, леди Эвелин Килинг, и старшего сына-наследника после того печального дня.
Первое потрясение, о котором Эдриан будет помнить всю жизнь, он пережил в тот день, когда они с Бенедиктом, его младшим братом, услышали слова «шлюха» и «потаскушка», донесшиеся из Зеленой гостиной внизу. Нередко свои оскорбления Арчи подкреплял кулаками. Тогда Эдриан бросался на защиту матери, за что был всегда нещадно бит и обруган всеми непотребными словами, которые приходили в голову явно умалишенному отцу. В те дни Эдриан начал приучать себя к бесчувственности. «Не чувствуй ничего, не чувствуй ничего, не чувствуй…»
Но мать оказалась в ловушке и умерла сломленной, когда Эдриану было только двенадцать лет, и Арчи обратил свою злобу на него. Потом Эдриан вырос, а отец постарел и уже не мог, как раньше, бросаться на него с кулаками или оскорблениями. Тогда он решил под любым предлогом, даже в нарушение закона, выгнать Ю наследника из Килинг-Парка.
Пять лет назад Эдриан отказался вложить деньги в угольную шахту, купленную Арчи. Он ненавидел шахты за условия труда, а особенно за то, что все хозяева ради грязной выгоды с превеликим удовольствием эксплуатировали детей, которые там работали. Но Арчи жаловался, что его доходы не столь велики, как на других предприятиях такого рода, и требовал от Эдриана дополнительных средств, а получив отказ, выгнал сына из дома.
Тот ответил расширением собственного дела, купив верфь в Бостоне. Он заслужил репутацию отличного судостроителя; его клиперы, самые надежные и быстроходные, носились по Атлантике между Англией и Америкой. Производство металлов, налаженное в партнерстве с Артуром, сверх всяких ожиданий приносило такие доходы, какие Арчи и не снились, ибо каждый час бодрствования Эдриан посвящал делу.
И тем не менее он хотел получить Килинг-Парк…
Завернувшись в плащ, он тупо уставился на дорогу.
По какой-то не совсем ясной причине это место было ему особенно дорого. Может, потому, что оно связано с единственным ощущением любви и уюта, которое он познал в материнских объятиях, или с ощущением полной свободы, когда он мальчиком бродил по лесам и долинам. После смерти деда Эдриан стал графом Олбрайтом и хозяином Лонгбриджа, но это не утолило его мечты о Парке, и в свое поместье, не имевшее для него никакой ценности, он приезжал всего несколько раз. Нет, ему нужен только Килинг-Парк, и в один прекрасный день он его получит назло Арчи.